Алан понюхал горлышко.

— Простите, что вам не поверил.

— Ничего. Рада, что позвонили.

— Мне, наверное, просто надо выспаться.

— Глотните пару раз — и заснете.

Он дал отбой и глотнул еще. Содрогнулся всем телом. Каждая капля драла глотку, но в желудке превращалась в тепло, и оно искупало боль.

С бутылкой вышел на балкон. С берега — ни ветерка. С тех пор как вернулся в отель, стало только жарче. Алан сел, закинул ноги на перила. Еще глотнул из бутылки. Подумал про Кит. Сходил в номер, отыскал почтовую бумагу, три листа забрал с собой на балкон.

Писал на колене, задрав на перила ноги.

«Милая Кит, ты утверждаешь, что твоя мать всегда была и остается „эмоционально неустойчивой“. До некоторой степени это правда, но кто из нас зимой и летом одним цветом? Я и сам был подвижной мишенью много лет, не находишь?»

Нет, надо конструктивнее.

«Кит, твоя мать — не из того теста, что мы с тобой. Она из летучего и пожароопасного теста».

Это он вычеркнул. Величайшая трагедия в том, что как ни заговори о Руби, выставишься подонком. Руби убивала его, и не раз, — рвала на куски, запихивала внутрь ужасную, смертоносную начинку, потом сшивала заново, — но Кит не в курсе. Он глотнул еще. Лицо онемело. И еще. Господи. Всего каких-то два глотка, а он уже в невесомости.

Зашел в номер, открыл ноутбук. Хотелось посмотреть на дочь. Недавно прислала ему фотографию — она и две подруги, все в деловых костюмах, на какой-то летней ярмарке вакансий в Бостоне. До сих пор совершеннейший ребенок, херувимское личико. Надолго сохранит молодость — не положено так долго оставаться молодым. Он открыл папку с фотографиями, отыскал снимок. Лицо у Кит розовое, круглое, веснушчатое и сияет. С подругами — он наверняка знает, как их зовут, но что-то подзабыл — в обнимку, голова к голове, пирамидкой юношеских надежд и наивности.

Раз уж открыл фотогалерею — здоровенную сетку своей жизни в пиктограммах, — отмотал назад. Вся его жизнь здесь — и это кошмар. На последний его день рождения Кит откопала в гараже несколько десятков фотоальбомов и послала в сервис, где их отсканировали и записали на диск. Алан свалил весь архив в ноутбук, и теперь всё перед ним — его детские снимки, жизнь с Руби, рождение и взросление Кит. То ли Кит, то ли оцифровщики расположили фотографии в хронологическом порядке, и теперь эти тысячи картинок, всю свою летопись Алан мог пролистать за считанные минуты — и нередко пользовался этой возможностью. Жми на стрелку «влево» — и вся недолга. Слишком просто. Это нехорошо. От ностальгии, сожалений и ужаса он устрашающе каменел.

Глотнул еще. Закрыл ноутбук, пошел в ванную — может, побриться? Может, принять душ? Может, принять ванну? Вместо этого ощупал загривок. Половинчатая сфера нароста, твердая и округлая, кулачком вылезала из хребта.

Алан надавил — не больно. Это что-то чужеродное. Там нет нервных окончаний. Вряд ли дело серьезно. Ладно, тогда что это? Нажал сильнее — хребет прострелила боль. Пустило корни, значит. На позвоночник наросла опухоль, скоро она разошлет рак по сплетениям нервных коридоров, в мозг, в ступни, по телу.

Вот все и сложилось. Когда-то живой человек покалечен этой неторопливой опухолью, она его ополовинила. Надо к врачу.

Включил телевизор. В новостях какая-то флотилия вышла из Турции в Газу. Гуманитарная, говорят, помощь. Катастрофа, подумал он. Снова приложился к стакану. Только сейчас заметил, что на последних глотках легкость превратилась в головокружение. Вокруг носа все онемело. Взял стакан, поболтал оставшейся каплей, залил в горло.

Руби громко смеялась, громко ругалась. Бесстрашнее всего выступала на улицах. «Только посмей ребенка ударить», — сказала она незнакомой тетке на выходе из «Тойз-ар-ас». Кит пять лет. У Руби не бывало акцента, но эти слова она прогнусавила — наверное, предположил Алан, решила, что якобы деревенская кровь даст ей право вмешаться, обрушит классовые барьеры.

Алан как услышал — ушел мигом и Кит увел: знал, что беды не миновать. Сел в машину, Кит пристегнулась — сидели, ждали на стоянке. Проходя мимо тетки, которая шлепала своего ребенка, Алан сразу понял, что Руби не промолчит, а тетка в долгу не останется, и слушать все это не захотел. Не предполагал, что дело зайдет далеко, но Руби вернулась к машине вся красная и в слезах. Получила пощечину. «Представляешь? Эта сука меня ударила!»

Он представлял. У тетки такое было лицо — могла и врезать. Она же своего ребенка шлепала — нетрудно предположить, что и чужой женщине, сделавшей замечание, тоже достанется. И таких историй вагон. Спор в гастрономе из-за вялой морковки, затем вопли, оскорбления, эту сцену жители их городка до смерти своей не забудут. Пришлось потом ездить за две мили в другой супермаркет. От простого обсуждения конкретной проблемы Руби переходила к обобщенным заявлениям о жизни и устремлениях собеседника. «Соплежуи треклятые! Лицемеры! Зомби гастрономные!»

Его снова поманил нарост на шее. Если это не опухоль, можно ткнуть — ничего не будет. Нет другого способа проверить. Убедиться. Если опухоль, изуродованный кусок спинного мозга, — рубани чем-нибудь острым, и будет больно.

От души глотнул из бутыли — и вот уже стоит перед зеркалом, а в руке зазубренный ножик, оставшийся после ужина. Мелькнуло и пропало смутное подозрение, что придется об этом пожалеть. Чиркнул спичкой, прокалил лезвие, как мог. Потом медленно ввернул ножик в шишку. Больно, но если проткнуть кожу, всегда так. Когда добрался до шишки — а он вскоре почувствовал, что добрался, — ничего особенного. Просто боль. Нормальная, пленительная боль. Крови минимум. Промокнул ее полотенцем.

И что выяснилось? Это какая-то киста, в ней нет нервов. Она его не убьет. И он плохо простерилизовал ножик.

Это, пожалуй, проблема. Радуясь тем не менее своим хирургическим талантам, он вышел на балкон и глянул на шоссе, на крохотных туристов. За шоссе раскинулось Красное море — недвижное, обреченное. Саудовцы выпьют его до дна. В семидесятых выкачали несколько миллиардов галлонов — хотели опреснять и поливать свою капризную пшеницу; проект теперь заброшен. Теперь они это море пьют. Господи, что тут людям делать? Земля — как зверюга, стряхивает блох, если зарываются слишком глубоко, слишком больно кусают. Она вздрогнула — обрушились города; вздохнула — затоплены побережья. Нам здесь вообще не место.

«Милая Кит, главное — грамотное осознание своей роли в мире и истории. Если глубоко задуматься, поймешь, что ты ничто. Если задуматься как надо — поймешь, что ты мала, но для кого-то значима. На большее и надеяться нечего».

Ой-ёй. Вряд ли это ее вдохновит. Не надо бы такое записывать.

«Кит, ты упомянула, как мы забирали твою мать из тюрьмы. Я и не догадывался, что ты знаешь».

Она рассказала Кит про нетрезвое вождение.

«Тебе было всего шесть. Мы потом об этом не говорили. Да, ее задержали за вождение в нетрезвом виде. Ее нашли в машине — она врезалась в витрину и заснула. Не понимаю, откуда ты узнала. Это она тебе сказала?»