Когда она обернулась, то увидела почему.

«Рейхссендер» снова транслировал передачу. Перед камерой сидел Адольф Гитлер. Живой и, судя по виду, абсолютно здоровый.

Он говорил: «Мои соотечественники. Наша великая империя мира и чистоты находится под угрозой. Этим вечером многие из вас стали свидетелями отчаянного покушения на мою жизнь. Победоносной Вольф, с её слабой женской душой, прочистили голову, заставив поверить, что без меня мир станет лучше. Само Провидение вновь защитило меня от тех, кто стремится разрушить наш образ жизни. Несмотря на все их старания, я не мёртв».

«Но опасность не миновала. И сейчас я взываю к людям Рейха, прошу вспомнить клятву, которую давали своему фюреру. Вспомнить о великом мире, который мы построили вместе, и не позволить чистой крови ваших отцов пролиться напрасно».

– Проклятье! – прошептал Каспер.

Ответ Хенрики был намного громче, намного хуже.

Грохот в кладовке оборвался, умер. Хенрика была готова поспорить на десять тысяч рейхсмарок, что Адель прижалась ухом к двери, слушая яростный и невероятно живой голос фюрера.

«Наше возмездие будет стремительным и безжалостным. Мы заберём кровь за пролитую кровь. За пулю, выпущенную в Токио, тысячи обрушатся на головы предателей Отечества. Сопротивление будет уничтожено без колебаний…»

Казалось, руки Хенрики двигались сами по себе, ударяя по печатной машинке, пальцы коснулись клавиш «Олимпии», не попадая по ним. Машинка упала на пол, с грохотом разбиваясь о бетон кучей покорёженного металла и чернильной ленты. Документ, над которым работала Хенрика, был усыпан буквами. «Величайшая победа – Фюрер Адольф Гитлер мёртв – и самая маленькая – Каир объявил себя Республикой», а в конце СМЛБЖ ЯГШЩ ЙЦУК, набор случайных букв.

На этом моменте история операции «Вторая Валькирия» прерывалась.

У Яэль был свой стиль стрельбы: левая рука поднята и вытянута вперёд. Адольф Гитлер стоял перед ней, снова (до сих пор) живой. Усы укрывали губу; надувшиеся вены оплетали виски. Глаза его были звеняще, маниакально голубыми.

«УБЕЙ УБЛЮДКА»

Яэль подчинилась: палец на курке. Пуля просвистела сквозь золото бального зала, впиваясь фюреру в грудь. Сначала была лишь пустота – провал в плоти, где раньше было мясо.

Потом появилась кровь. Хлестнула наружу, повсюду.

Адольф Гитлер не закричал и не упал. Он начал меняться. Волосы вспенились белым, затем окрасились чёрным. Его глаза вспыхнули тёмным, темнее, ещё темнее, пока не стали того же оттенка, что у Цуды Кацуо. Это и были глаза Кацуо. Японский Победоносный стоял на месте фюрера, взгляд его после смерти стал даже острее. На его груди продолжал расцветать алый круг.

«Мне так жаль, мне так жаль, мне очень, очень жаль», – хотела сказать Яэль. Но вместо этого палец её непреклонно надавил на курок. В груди Цуды Кацуо появилось второе отверстие.

Он снова изменился, приобретая лицо Аарона-Клауса – каким она видела его в последний раз. Его лицо излучало веру, что он сможет всё изменить.

Его она тоже застрелила.

Опять и опять. Выстрел, изменение, выстрел, изменение. Меняющий кожу надевал лицо за лицом, лицо за лицом. Тёмные кудряшки Мириам. Мамины глаза цвета вечерних теней. Улыбка бабушки, словно составленная из клавиш пианино. Яэль выпустила больше пуль, чем могло поместиться в обойме её П-38. Выстрелы изрешетили их грудные клетки, отверстий было больше, чем мог бы вынести любой человек. Лица продолжали меняться, звуча в бесконечной молитве потерянных душ.

Они не хотели умирать. Не становились мёртвыми.

Сейчас они были сосудами с кровью, что вырывалась из многочисленных ран, оставленных Яэль. Растекаясь по полу, облизывая подошву её дзори[6].

– Разве не этого ты хотела? – спросил Аарон-Клаус. – Разве не к этому мы так упорно готовились?

БАХ!

– Ты бросила меня, – прошептала Мириам. – Оставила умирать.

БАХ.

– Монстр! – взвыла мать. – Она монстр!

БАХ.

Кровь достигла лодыжек, поднималась всё выше, выше, теплом коснулась коленей. Позади Яэль стояла толпа, но люди, казалось, не замечали, как красный цвет пачкает кимоно, пропитывает их костюмы. Они держали бокалы шампанского, гомон их бессмысленных разговоров становился всё громче, громче, громче…

Пробуждение было странным. Не как после большинства кошмаров. Не было ни бешено стучащего сердца, ни молотящих по воздуху конечностей, ни промокшей от пота рубашки. Лишь темнота, шум, боль и уколы окровавленных волос на щеках, когда Яэль подняла голову, осматривая полутёмное помещение.

Стены: металлические и… изогнутые? Жёсткий пол. Сидения, обитые шершавой коричневато-жёлтой тканью. На сиденье напротив неуклюже лежал Лука Лёве; ожёг от сигареты на ключице поднимался и опускался с каждым вздохом. Гул толпы из кошмара продолжался, был невыносимо громким.

Двигатель самолёта.

Она вспомнила.

После ударов штандартенфюрера и упорного молчания Яэль, военный исчез. Яэль, Лука и их охранники остались в бальном зале с неизвестным меняющим кожу прикрытым простынёй трупом. Утекали часы. В окна проникли первые лучи рассвета, плавно перешедшего в утро, а потом и в день. Охрана сменилась. Кровавый саван и мёртвое тело двойника фюрера были убраны из зала. День медленно полз вперёд. Когда офицер СС, наконец, вернулся, с ним был Феликс Вольф. Издалека казалось, что на парне надета перчатка из лакированной красновато-бурой кожи. Но когда штандартенфюрер Баш подтащил Феликса ближе, Яэль рассмотрела два пальца его правой руки, раздавленных.

Он такого не заслужил.

Яэль поймала момент, когда Феликс увидел волков, увидел её. Вольф вздрогнул. Выше, выше поднимались его голубые глаза: минуя бабушку, маму, Мириам, Аарона-Клауса, Влада… по окровавленной и яркой коже её «классического» лица, пока их взгляды, наконец, не встретились. Глаза обоих были затуманены болью, внешней и внутренней. Яэль хотела что-нибудь сказать, но говорил уже штандартенфюрер, рассказывал, что их троих на самолёте отправят в обратно Германию для «более тщательного допроса» и судебного разбирательства.

Вместе с охранниками из СС их отвезли на полевой аэродром и погрузили в личный самолёт фюрера: Иммельман IV. Яэль, Феликса и Луку засунули в хвостовой отсек и заперли за металлической дверью, лишили такой роскоши, как ватные ушные затычки и апельсиновый сок. Штандартенфюрер Баш и охранники бросили их одних, уйдя в переднюю часть самолёта.

Это показалось Яэль странным, но опять же, какой смысл оставлять охрану? Руки пленников были скованы наручниками и прикреплены к неподвижным элементам салона. (Запястья Яэль приковали к ножке стола, Луки – к каркасу его сидения). Но даже если им удастся освободиться, куда идти? Они заперты в металлической трубе в тысячах метров над неведомой глушью.