«А ведь мы, выходит, ровесники», – подумалось вдруг. Возраст Алёше не шёл, он выглядел как мальчик. Вечный с тех пор будет мальчик. Теперь, когда вспомнились его стихи, знакомство осветилось иным светом – будто столкнулся с чем-то настоящим, ценным, и больше не было досады, не было недоумения. Теперь казалось, что у них много общего, и много есть, о чём поговорить, и будет лист по осени кружить, и приходить, чаи гонять, читать, друг друга на рожденья приглашать, вернуться, и продолжить дальше жить, а, проще говоря, уже дружить, и спорить, и друг друга убеждать… читать, глотать… нет… и спорить, и друг друга убеждать, и соглашаться, чтобы признавать…

Что? Зачем? А, не важно, улыбнулся фонарю, включившемуся в конце улицы 40 лет Победы, и свернул в свой одноэтажный Нагорный. Под ногами зачавкала привычная грязь – центральная Россия, чернозём, – на углу светился унылый круглосуточный ларёк. Рома знал это всё так, что уже не замечал и не видел.

Не отдавая себе отчёта, он шёл и думал стихами.

Итильск назывался городом. Причём стал он им не при Советах, а раньше: жив был и Кривошеин со своим заводом, и Итиль была в других берегах, и рыбы в ней было столько, что она пешком на берег выходила, в избу шла и на стол ложилась. Это ами так говорила, это не Рома остроумный такой.

Так вот, Итильск. Возможно, в царское время он и был городом: два завода, пять тысяч населения, все дела. Но смех в том, что с тех пор ничего не изменилось, даже население приросло только на тысячу. Разве что завод остался один – не завод даже, а шоколадная фабрика, самая старая в регионе, дореволюционная ещё. Кому бы в советское время пришло в голову в здешней глуши шоколад делать? Одних затрат на доставку сырья и транспортировку продукции не оберёшься. Но фабрику поставили заранее, она до сих пор исправно работала, и Итильск был со своим шоколадом. Хотя на город больше не был похож. Деревня деревней, только большая. И застройка в основном – частный сектор. Сверху было видно, как домики расползаются вширь и вдаль, спускаются с холма Нагорного, разливаются к центру – в направлении Главного проспекта. За заборами вокруг домиков тихо облетали жёлтые сады, на перекрёстках качали головами грустные берёзы. Небо было свинцовым, оно ложилось на холмы, ложилось на город, укрывало тёплым одеялом Итиль. От его серого, как волчья шерсть, цвета ярче и цветастее смотрелись красные крыши домиков, белые кирпичные стены и заборы, которые до сих пор во всём городе красили в традиционные итилитские цвета – голубой и оранжевый, хоть никто и не задумывался, почему так.

По холму гулял ветер, пасторальный вид заливало осенней тревогой и красотой. Пахло Итилью. В смысле, большой рекой и немного рыбой. Впрочем, в Итильске отовсюду пахло Итилью. Наверное, с тех пор, как Кривошеинов завод рухнул, здесь больше ничем не пахло.

Рома пригнулся, закрыл над головой окно и спрыгнул со стрёмянки. Гул прокатился по чердаку, поднялась пыль. Стремянку складывать не стал, двинулся дальше. Чердак в ДК был гигантский, во всё здание, и использовался по назначению – то есть как склад ненужных вещей. Впрочем, так как здание было новое, ненужных вещей в нём водилось не так много, и при желании здесь ещё можно было что-то найти. На что Рома и надеялся.

Шёл и вглядывался в полумрак под скатом крыши, следя за ощерившимися гвоздями стропилами. Окна в крыше были маленькие и пробиты нечасто. Но и их хватало, чтобы на чердак каким-то образом забирались разные твари: Рома насчитал десяток трупиков птиц, засохших тут с зимы, и осиное гнездо. Ладно, осы, но птиц жалко. Залезали греться и вылезти уже не могли. Жалкая смерть. Рома решил, что зимой будет подниматься сюда регулярно, вдруг спасёт кого.

Тут мироздание ему улыбнулось: он нашёл что искал. Большой рулон чистых ватманов, привезённых из старого здания, и короб с мягким реквизитом, а именно сугробы и снеговики из ваты, они стояли в глубине, у самой стены. Ведь хватило кому-то мозга затащить их сюда. Остальное-то сложили в подвале. Правда, говорят, когда переезжали, было ещё неясно, насколько сух новый подвал и можно ли там что-то хранить. Это Кочерыга так говорит, Рома-то переезд не застал, он тогда был далеко от этого богом спасаемого места.

Так, ватманы тёте Свете, она просила, а короб в реквизиторскую. Или в подвал. Ничего снеговикам не сделается, это теперь ясно, в подвале уже целый лось стоит, глядит с недоумением, но не гниёт. И снеговики тоже, значит, не растают.

Рассуждая так, он вывалился с чердака в свет и гулкость дворцовых коридоров. Всё-таки там, наверху, как и положено, другой мир, и дышится иначе. Будто из-под воды поднялся: и звуки другие, и на свет щуришься. Чудо-юдо царь речной. Обликом с человеком схож, только кожа у него холодная, как у рыбы, и следы оставляет мокрые. Причём чем ближе к воде, тем они мокрее, так его и узнавали. Это уже не бабушка, это Рома в тетрадке Сергея Соколова прочёл. В его деревне ни про каких речных царей не слыхали, к ним никто, кроме рыбы, на берег не выползал. Хотя это было записано всего в двадцати километрах, в такой же вывезенной из зоны затопления деревне. Но это нормально, итилиты такие, они не только с чужаками, они и со своими особо не разговаривали. Больно надо. Этим ещё и гордились.

Тетрадка оказалась любопытная. Итилитской дурью и рыбьей спесью несло от неё за версту. Роме не терпелось уже вернуться в рубку и дочитать, но со стороны казалось, что он ничего не делает, поэтому все, кто только мог, придумывали ему дела. А ведь он не виноват, что сегодня у артистов свободный день, ни репетиций, ни прогонов. Тёмыч вообще пришёл к обеду, а он только сядет с тетрадкой, так сразу кто-то бежит в рубку, теребит его, что-то требует.

Нет, в рубку возвращаться не надо. Отнести находки – и в подвал. Там никто не тронет. Разве что лось.

С коробом под правой рукой и ватманами под левой, боком влезая в дверные проёмы и лавируя на поворотах, чтобы ни с кем не столкнуться, он дошёл до лаборатории. Так и было написано: «Лаборатория по общественной деятельности», будто они там правда опыты ставили. На самом деле – секретарский отдел как он есть. На столах кучи бумаг, за ними мелькают головы тёти Светы и Валечки. Валечки реже, она то на отчётах, то на заседаниях.

– Нашёл? – обрадованно ахнула тётя Света, когда Рома ввалился в кабинет спиной, как какой-нибудь Громозека. – Вот молодец! Давай, давай сюда. А то сезонку рисовать не на чём.

Она подскочила, подхватывая у Ромы рулон и заботливо ставя его в угол.

– Сезонку?

– Сезонный отчёт. Есть годовой, а есть сезонный. Сколько за прошедший квартал человек охвачено нашей деятельностью на мероприятиях.

– Ну и сколько их, окультуренные и увеселённые?

– Шесть тысяч!

– А остальные-то прозябают. Непорядок. Надо быть бодрее, массовее, веселее. Покажите отчёт Саму, пусть напишет разнарядку на увеличение общественной деятельности.

Тётя Света смотрела на него в недоумении.

– Да я шучу, шучу. – Рома рассмеялся, чтобы снять напряжение. Тётя Света была простая, но добрая, троллить её не хотелось.