начиная с того самого раза, когда мы пришли туда с папой. Папа впервые привел меня в розарий зимой, 30 января, чтобы принести маме букет ко дню рождения. Кстати, наверное, поэтому именно зимний розарий и волшебный запах королевы цветов так запомнился мне: я не ожидал зимой почувствовать такого внезапного летнего, ароматного, удивительного потрясения. Когда я медленно втискивался с улицы, с трудом оттягивая подпружиненную дверь, прапорщик начинал хлопотать и округло охать: «О! Проходь, проходь, охлождаешь жо! Скорей, скорей, мой хорошой…» Он не то чтобы окал, но все почти гласные в его исполнении становились круглыми, о-образными.

Я ходил в розарий не поболтать со старшим товарищем, а помечтать. Бродил среди цветов, которые были выше меня, и изо всех сил дышал ими, доводя себя до головокружения. Иногда я подбирал лепесток и потом по несколько дней играл с ним. Когда мы повзрослели, годам к шести с половиной – семи, играя в песочнице с красивыми девочками в секретики, я под стеклышки, бывало, вкладывал лепестки роз из своей коллекции. А иногда даже дарил их. Ну вы понимаете…

Я не помню, чтобы когда-нибудь ломал или сам срезал цветы. Но несколько раз мой друг прапорщик (а не отец ли это был того самого Сережи – металлической рожи?) из срезанных (отбракованных?) цветов собирал букеты, которые я относил маме: «На вот, отдашь своей мамочке».

Честно говоря, до сих пор интересно, для чего там на самом деле был розарий? Ну ведь не на продажу солдатики растили цветы, в самом деле? Неужели правда потому, что душа требовала красоты?

Подножный корм

Мы, дети военного городка, жили своей уличной жизнью. Просыпаясь утром, находили на столе завтрак, прикрытый тарелкой от мух и чтобы не заветривался. Быстро закидывали его в себя и выбегали на улицу – в пространство, которое принадлежало только нам. Когда мы хотели пить, пили из колонок или где находили воду. Когда хотели есть… Вот тут уже были варианты.

Если путь приключений уводил нас далеко от дома, время на обратную дорогу тратить было очень жалко, и мы включали фантазию. В отличие от деревенских ребят, мы были не слишком продвинутыми в искусстве выживания на природе: ловить рыбу или поджаривать на костре грибы не умели. Да и не было у нас в лесу ни узнаваемых, гарантированно съедобных грибов, ни рыбы в многострадальном Русском озере (да и будь она там, откуда взяться навыкам рыбной ловли? Их у нас не было тоже). Собрать мелкие зеленые яблочки под случайно выросшей жиденькой яблонькой – да, это был наш вариант. Живот, правда, потом жутко урчал и оскомина во рту набивалась тут же, но все же еда. Еще можно было у солдатской столовой выпросить чего-нибудь. Солдат ребенка не обидит – ну то есть не каждый солдат его обидит. Кто-то мог хлеба дать или что там еще можно было, не испачкавшись, в руках принести. Но были и такие, кто только за щелбан или пендель соглашались быть благотворителями. Всякие были герои в советской армии тогда.

Ярко вспоминается мне случай, когда товарищи наловили больших гусениц. Кто-то им накануне рассказал или прочитал книжку про далекие путешествия и приключения, в которой, мол, герои жарили и ели гигантских гусениц. Что это была за книга, я и тогда не знал, и сейчас не тянет. Но детям в голову идея запала, а тут подвернулись какие-то непонятные многоножки в большом количестве… Так они их запекли! Я не стал даже нюхать (а все почему? Не читал тогда еще книг), а вот мои товарищи бойко хрустели сухонькими трубочками и делились впечатлениями. Эта, видите ли, прожарилась лучше, а другая еще мягковата, но зато слаще. Бррр… Не могу припомнить, что с ними потом было, но мне почему-то кажется – ничего особенного. Просто на том свете в гусеничном аду им припомнят этот их эксперимент.

К обеду нас зазывали домой, кого выкрикивая, кого отлавливая на игровой площадке. Потом мы возмужали, достигли серьезного возраста пяти-шести лет, и мамы наши вышли из очередных декретов, пошли работать кто куда смог приткнуться тут же, в части. И с этих пор от пробуждения до темноты мы принадлежали только себе. Кружками, секциями, изучением иностранных языков, танцами или хотя бы выжиганием профиля Ленина на фанерке нас не донимали. Но не подумайте, что мы были полностью брошены и забыты. Нам всегда готовили обед. И оставляли его где-нибудь в зоне доступа. И был у меня однажды незабываемый обеденный перерыв.

Характерное предобеденное урчание в животе застало меня недалеко от дома – редкая удача. В ловле ящериц или зажаривании гусениц необходимости не было, и решил я отобедать на нашей кухне, как цивилизованный и воспитанный мальчик.

Пришел домой, обувь снял, аккуратно поставил в прихожей: левую cандальку слева, правую – справа. На ступнях остались красивые серо-белые следы от кожаных ремешков, обозначенные пылью и грязью. Ноги вытер о коврик у двери, он был еще влажным (с вечера?). Решил помыть руки – в кои-то веки же пришел домой, надо соответствовать торжественности момента! Помыл. Мыло застряло под давно не стриженными ногтями, и хотя грязь из-под них не вымылась, зато пальцы теперь вкусно пахли, пусть и стали немного скользкими.

Вот я и на кухне, ура! Быстренько поем и побегу обратно. Там на улице как раз в разгаре интереснейшая игра, так что надо спешить.

Ставлю на стол свою маленькую тарелочку. Кладу свою ложку. Хлеб отрезан, беру кусок (как пахнет!) и тоже рядом с тарелкой кладу, не откусываю, сдерживаюсь. Все готово. А что у нас на обед? Осматриваю нашу маленькую кухню в поисках еды – да вот же она! На подоконнике (том самом, где за окном ящик с луком, в котором некогда так недолго пребывала мечта моей жизни и воплощение красоты – лимонка) стоит большая кастрюля с супом. До подоконника я уже достаю, даже до кастрюлькиных ручек, где висит половник, знаю – сейчас все будет! Встаю на цыпочки, тянусь, крепко берусь за обе ручки красной в белый горох кастрюли с борщом (приготовленном по маминой задумке на всю семью на пару дней).

Задумка была правильная, но самонадеянная. Мама не рассчитала с кастрюлей. Сдвинуть ее в горизонтальной плоскости у меня получилось, но, лишенная опоры снизу, кастрюля тут же вышла из-под моего контроля и устремилась вниз. Поправить это проявление закона Ньютона я был не в состоянии, и, к моему ужасу, красивая наша кастрюля с гулким, как приговор, грохотом ударилась о пол, перевернулась и…

Вообще то, что было дальше – сюжет для фильма, хоть ужасов, хоть о детских психотравмах. Комедию, впрочем, тоже можно снять. Трехлитровая кастрюля борща, оказывается, может моментально залить семиметровую кухоньку. И когда я говорю «моментально» – это не преувеличение. Я оказался прижат к стене – суп был повсюду. Шагнуть, не наступив в «красное море», было невозможно. Такие дела… Маленький островок в половину квадратного метра у окна позволял только стоять – ну или сидеть, сильно притянув к себе ноги. На столе по-прежнему стояла тарелка для борща. Рядом лежал кусок хлеба, который я стоически не откусил, а теперь и не мог этого сделать. Сквозь всепроникающий запах борща я ощущал и аромат этого куска солдатского белого хлеба.

На улице наверняка недоумевали мои товарищи: почему это я не вернулся к нашей сверхинтересной игре. Окно кухни выходило на деревья и дальше на дорогу, а площадка была с другой стороны дома, так что даже если меня звали, я не слышал криков. Снаружи медленно догорал день. Дотянуться до выключателя было решительно невозможно – он находился на противоположной стене, – и я погружался во мрак не только в душе своей, но и в буквальном