— Он хороший, — сказал Кокрофт, — правда, он очень хороший. Вы обязательно подружитесь. Только не спеши, дай ему время.

Они поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Босниец лег на кровать и моментально уснул. Но Кокрофт еще долго ворочался в постели. Слова молодого человека о его ненависти к Тимолеону Вьета заставили Кокрофта задуматься. Казалось, с появлением в их доме Боснийца все самые неприятные черты, которые были в характере пса, вылезли наружу, — Тимолеон Вьета и раньше не всегда ладил с гостями, он мог огрызаться и ворчать на пришельцев, но никогда и ни к кому он не относился с такой откровенной враждебностью. «Он стал совсем другим, — подумал Кокрофт. — Словно это и не он вовсе, а какая-то другая, совершенно чужая собака. Словно мы с ним стали чужими. Иногда мне начинает казаться, что я его вообще не знаю». В последнее время Тимолеон Вьета старался как можно меньше бывать дома, а возвращался всегда в каком-то мрачном и подавленном настроении. «Это так не похоже на него, — вздыхал Кокрофт. — Он такой неприветливый, и даже не пытается наладить отношения с Боснийцем».

Кокрофт вспомнил, как долго он жил один, и как ненавидел одиночество, и во что он превращался, когда рядом никого не было. Оглядываясь назад, он видел совершенно другого человека. Когда Кокрофт жил один, он начинал много пить, но, если у него появлялся товарищ, с которым можно пропустить стаканчик, он пил гораздо меньше. Когда Кокрофт жил один, он мог целыми днями лежать на диване и плакать, а при гостях он никогда не плакал. Кокрофт по нескольку дней не умывался и ходил в несвежем белье, но он всегда очень тщательно следил за собой, если рядом был человек, которому мог не понравиться исходящий от хозяина дома неприятный запах. Когда Кокрофт жил один, он использовал в качестве закладки для книги собственный лобковый волос или кусочек ногтя, состриженный с пальца на ноге, и он все время разговаривал сам с собой — ведь с кем-то же надо было поболтать. Постояльцы Кокрофта всегда могли рассчитывать на самый теплый прием, он старался предупредить малейшее их желание, побаловать вкусной едой, окружить вниманием и заботой, причем для этого совершенно не требовалось, чтобы между хозяином и гостем были романтические отношения. Однажды у него в доме жила восемнадцатилетняя девушка — племянница его покойного друга, любимого Робина Робинсона по прозвищу Малиновка; девушка сама разыскала старого приятеля дяди и попросила разрешения погостить у него летом во время каникул. Кокрофт с радостью согласился. Когда он обнаружил девушку лежащей на полу кухни возле миски с собачьей едой, откуда она брала кусочки сырого мяса, клала себе на грудь и заставляла далматина слизывать их шершавым языком, Кокрофт сказал, что она не должна смущаться, всё в порядке, она по-прежнему самый желанный гость в его доме. Но девушка собрала вещи и поспешно уехала. Прощаясь, она заливалась слезами и умоляла Кокрофта никому не говорить о том, что он видел. И Кокрофт никогда никому не рассказывал историю о девушке и далматине.

Несмотря на свой девиз: «До тех пор пока ты можешь поговорить с самим собой, ты не одинок», Кокрофт больше не хотел жить один. И впервые ему в голову пришла мысль, что, возможно, их отношения с молодым человеком складывались бы гораздо лучше, если бы Тимолеона Вьета не было рядом. Кокрофт ужаснулся: как он мог такое подумать! Но как ни пытался он гнать от себя эту предательскую мысль, она вновь и вновь возвращалась.

Перед Боснийцем стояла дилемма: либо он должен убить собаку — потихоньку, так, чтобы старик ничего не узнал, — либо собрать вещи и уйти. Но жить дальше в этом доме, оставив все как есть, — нет, так больше продолжаться не может. Босниец подумал, что если он убьет собаку и закопает где-нибудь в лесу, то бесконечное нытье и причитания старика по поводу исчезновения пса будут раздражать его еще сильнее, чем само животное.

Он решил уйти сегодня же ночью, пока старик спит. Это был его любимый способ расставания, который казался ему очень романтичным: он просто исчезал, словно призрак в предрассветный час. Именно так он покинул свою страну, и точно так же он оставил множество женщин, с которыми сводила его судьба за время скитаний по дорогам Италии. Бесшумно расстегнув молнию на палатке, он выбирался наружу и тихо уходил от своей мирно спящей подруги. Иногда он забирал все ее деньги, чтобы купить билет на автобус и добраться до другого палаточного городка, где отдыхают, наслаждаясь природой, другие девушки, чье воображение потрясет его боевой шрам на плече — след от пули. Ему нравилось представлять, как удивится его подруга, когда, проснувшись, обнаружит, что палатка пуста; и как вытянется лицо девушки, когда до нее, наконец, дойдет: ее Боснийца нет рядом не потому, что он ушел на озеро, где они вместе купались каждое утро, и не потому, что ее кавалер, как обычно, хлопочет возле костра, торопясь приготовить вкусный завтрак. Наверное, от горя она выплачет все глаза.

Однако, поразмыслив, он решил, что, пожалуй, можно подождать до утра, хорошенько позавтракать, а потом отправиться в дорогу. Возможно, старик даже подбросит его до автобусной станции, а к вечеру, если повезет, он найдет какое-нибудь новое пристанище.

За завтраком Кокрофт умолял его остаться.

— Ты хочешь, чтобы я отвез тебя на станцию? О нет, пожалуйста, не уходи! — Кокрофт с ужасом представил, что его ждет: бесконечные, как мертвая пустыня, недели и месяцы, полные тоски и одиночества. — Пожалуйста, поживи у меня еще. Нам будет так весело, вот увидишь.

После еще одной ночи, проведенной на мягкой постели в комнате для гостей, и обильного завтрака, над которым старик колдовал не меньше часа. Босниец начал думать, что, возможно, ему не стоит спешить с отъездом.

— Я бы остался, — пробормотал он, — но этот проклятый пес… Я ненавижу его, а он ненавидит меня. Либо он, либо я. Вместе под одной крышей мы жить не можем.

— О, мне очень жаль, — сказал Кокрофт, — но мы что-нибудь придумаем. Я уверен, мы сможем решить эту проблему.

— Если он снова кусать меня, я убью его. Да, я убью его — это мой инстинкт.

— О нет, ты не можешь убить его. Тимолеон Вьета не виноват, он же просто собака — глупое животное, какой с него спрос.

— Так положено — закон природы: он нападать на меня, я его убивать. — Босниец рубанул ладонью воздух, изображая смертоносный удар каратиста. — Я из Боснии, в Боснии мы всегда убиваем собак, вот так — голыми руками. — Он снова продемонстрировал свои каратистские навыки.

— О нет, ты не сделаешь этого!

Оба замолчали и застыли в напряженном внимании — по радио передавали прогноз погоды.

— Но у меня есть хорошая идея, — сказал Босниец, — которая решит нашу проблему, и мы — ты и я — останемся довольны.

— Что за идея?

— Простая. Я убью собаку прямо сейчас. Потому что, если я останусь здесь, он снова будет кусать меня, так? А если он кусать меня, я убью его, так? Поэтому я убью собаку прямо сейчас. Я уже убивал собак, очень много разных собак — не знаю сколько, я сбился со счета, но очень, очень много. Это легко. В Боснии нас учат в школе, как убивать собак. — Кокрофт в немом изумлении уставился на Боснийца. — Одно быстрое движение — и — крэк! — ты ломаешь собаке шею. Или хватаешь ее за загривок, а другой рукой пару раз ударяешь вот сюда. — Он поднес кулак к собственному горлу. — Ну, может быть, три или четыре раза. А потом они умирают. Это очень быстро. Они ничего не чувствуют. Я думаю, им это даже нравится.