— Чтоб я сдох! Кто тебя так? Друг? Приятель? Где этот тип?

— Воды.

Человек заботливо повел его к «лендроверу», то и дело цокая языком, как будто Мэтти был лошадью.

— Ну и отделали тебя, парень! Что с тобой случилось? Десять раундов с кенгуру? На, пей! Не спеши!

— Распяли…

— Где он, твой противник?

— Абориген.

— Ты встретил аборигена? Он тебя распял? Ну-ка, покажи руки. Ничего страшного, царапины.

— Копье.

— Маленький тощий тип? С маленькой толстухой на сносях и двумя пацанятами? Это Гарри Бумер. Чертов козел. И небось прикидывался, что английского не понимает, да? И вот так головой крутил, да?

— Только один абориген.

— Они, видать, жуков искали, в смысле другие. Совсем возомнил о себе после того, как о нем фильм сняли. Туристам проходу не дает. Ну-ка, давай посмотрим на твои причиндалы, приятель. Повезло тебе. Я — ветеринар, ясно? А где твой приятель?

— Я один.

— Ох ты боже мой! Ты тут один был? Ты мог ходить кругами без конца. Да, кругами. А теперь давай-ка осторожненько приподнимись. Сейчас я просуну руку и стяну с тебя штаны. Ох ты боженька ты мой, как говорят у нас в Австралии. Если бы ты был бычком, я бы сказал — грубо тут поработали. Ни хрена себе! Давай-ка их перевяжем. Конечно, мне по роду службы приходится делать нечто противоположное, если ты меня понимаешь.

— Машина. Шляпа.

— Всему свое время. Будем надеяться, что Гарри Бумер не найдет их раньше, козел неблагодарный. Зачем его только учили? Раздвинь их пошире. Будем надеяться, что он не лишил тебя способностей, не уничтожил твои какие-никакие семейные драгоценности. Я, бывает, смотрю на быка и думаю: что бы он обо мне сказал, если бы умел говорить? Что у тебя в кармане? Ты проповедник, что ли? Неудивительно, что Гарри… Так, лежи тихо. Держись руками. Будет трясти, но туг ничего не поделаешь, да и больница неподалеку. Ты что, не знал, что был почти в пригороде? Ты ведь не думал, что ты где-то в глухомани, правда?

Он завел мотор, «лендровер» тронулся. Очень скоро Мэтти снова потерял сознание. Ветеринар, оглянувшись и увидев, что он отключился, нажал на газ, проскочил песчаную полосу и выехал на проселочную дорогу.

— Надо бы в полицию заявить, — бормотал он себе под нос. — А, к черту, только лишние проблемы! Поймать-то старину Гарри несложно, но ведь дюжина приятелей тут же его выгородит. Да и этот бедолага не отличит их друг от друга.

Мэтти пришел в себя в больнице. Его ноги были закреплены на растяжках, и он не чувствовал боли. Боль пришла позже, но его упрямая душа и не такое могла перетерпеть. Гарри Бумер — если это был он — так и не добрался до машины, ее вернули Мэтти вместе с запасной рубашкой, штанами и третьим носком. Его Библия в деревянном переплете лежала на ночном столике рядом с кроватью, и он продолжал учить из нее отрывки. Какое-то время его лихорадило, и он бормотал что-то нечленораздельное, но когда температура спала, снова замолчал. Он оставался невозмутимым. Медсестрам, проводившим с ним очень интимные процедуры, его невозмутимость казалась неестественной. Они говорили, что он лежит как бревно и, сколь унизительной ни была бы процедура, переносит ее молча, с бесстрастным лицом. Дежурная сестра дала Мэтти аэрозоль, чтобы он мог охлаждать свои гениталии, деликатно объяснив, что малейшее возбуждение грозит ему разрывом некоторых сосудов, но Мэтти им ни разу не воспользовался. Наконец ему отвязали ноги и разрешили садиться, переворачиваться, ковылять с палочками, а затем и ходить. В больнице его лицо приобрело такую неподвижность, что теперь все его увечья казались на нем нарисованными. От долгой неподвижности движения Мэтти стали более скованными. Он больше не хромал, но ходил, слегка расставив ноги, как будто только что вышел из тюрьмы и его тело еще не забыло о кандалах. Ему показывали фотографии разных аборигенов, но, просмотрев дюжину, он повторил великое изречение белого человека:

— Для меня все они на одно лицо.

Такой длинной фразы он не произносил уже много лет.

О его приключении написали газеты, и в его пользу был организован сбор средств, так что без денег он не остался. Люди принимали его за проповедника. Однако тех, кто с ним сталкивался, озадачивали его немногословность, его ужасное, мрачное лицо и отсутствие у него определенных целей и взглядов. Но вопрос, живший в Мэтти, все так же требовал внимания, изменившись и став еще назойливее. Из первоначального «Кто я такой?» он превратился в «Что я такое?», а сейчас, после фарса с распятием, разыгранного чернокожим, прыгнувшим на Мэтти с неба, опять изменил форму и вспыхнул с новой силой:

«Для чего я существую?»

Мэтти бродил по странному тропическому городу, и там, где он проходил, в черном платье и с лицом, словно вырезанным из двухцветного дерева, старики, сидевшие на железных скамейках под апельсиновыми деревьями, умолкали и хранили молчание, пока он не удалялся в другую часть парка.

Постепенно выздоравливая, Мэтти продолжал свои прогулки. Он забредал в церкви, и ему спешили навстречу попросить, чтобы он снял шляпу, — но, подойдя к Мэтти вплотную и разглядев его, поворачивались и уходили. Когда силы позволили ходить на любые расстояния, он повадился на окраину города, где в лачугах и под навесами жили аборигены. Как правило, их поступки были вполне понятными, но время от времени какое-то действие, пусть даже простой жест, вызывали у Мэтти неожиданный интерес — он сам не знал почему. Раз или два он с увлечением наблюдал настоящую пантомиму — игру с несколькими палочками или с помеченными камешками, которые абориген бросал, а потом зачарованно изучал результат — дышал и дул, непрерывно дул…

Увидев во второй раз бросающего камешки аборигена, Мэтти поспешил в номер, который ему сняли в отеле «Темперанс». Он прошел прямо на двор, поднял три камешка, зажал их в кулаке…

Остановился.

И целых полчаса стоял без движения.

Наконец положил камешки обратно на землю. Вернулся в комнату, достал Библию и сверился с ней. Затем он направился в городскую ратушу, но его не пустили. На следующее утро он сделал новую попытку. Он добрался только до полированного справочного стола, где его приняли вежливо, но не проявили понимания. Тогда он ушел, накупил спичек и все следующие дни проводил у дверей ратуши, где воздвигал из спичечных коробков постройки — все выше и выше. Временами они достигали более фута в высоту, но в конце концов неизменно падали. Впервые в жизни Мэтти стал центром внимания — его окружали дети, зеваки, а иногда останавливались даже чиновники, входившие или выходившие из здания. Потом полиция заставила его перебраться на газон, и там, возможно, из-за того, что он теперь был дальше от официального заведения, взрослые и дети смеялись над ним громче. Стоя на коленях, он строил свои башни из коробков, а затем вдруг дул на них, как абориген дул на свои камешки, и все рушилось. Взрослые смеялись, и дети смеялись; а иногда кто-нибудь из детей подбегал, пока башня еще строилась, и сдувал ее, и все смеялись, или какой-нибудь нахальный мальчишка подбирался поближе и сбивал башню, и все смеялись, кричали и беззлобно ругали мальчишку — ведь все сочувствовали Мэтти и надеялись, что в один прекрасный день ему удастся поставить все коробки друг на друга — разве он не этого добивался? И когда какой-нибудь наглый сорванец — а мальчишки все наглые сорванцы, кто-нибудь из них, того гляди любой, крикнет: «Давай, лысый!» (правда, они не знали, что Мэтти скрывает под шляпой), — пинал, бил, сбивал плевком или в прыжке спичечные коробки, потрясенные зрители, симпатичные женщины, вышедшие за покупками, и пенсионеры смеялись и кричали: