— Михаил Никифорович все еще хочет учить меня, — со злостью произнес Ельцин. — И забывает, что я Президент. Повторяю — Пре-зи-дент!

Он до ужаса полюбил произносить это слово — «президент». И к месту, а чаще и не к месту.

Но до 92-го еще было далековато. И мы обдумывали стратегию поведения. Я высказал свое мнение, что на контакты с зарубежными журналистами надо идти. Но не выставлять себя противником Горбачева — на Западе к этому относятся настороженно. И вообще, если быть объективным — мы все политические дети Михаила Сергеевича. Он дал нам дорогу своей начальной политикой. Нужно выглядеть союзником генсека, но сожалеть при этом, что тот запутался в сетях консервативного крыла ЦК. А значит, опасно для перестройки топтаться с ним вместе, следует в интересах общества попытаться уйти в отрыв. Надо также трясти перед носом корреспондентов пакетом позитивных идей, на которые Ельцин намерен в будущем опираться. Поскольку для него вся наша пресса закрыта, придется использовать метод отраженного света. Так оно и вышло потом. Почти все интервью Бориса Николаевича, опубликованные позже на Западе, передавались на русском по «вражеским» голосам. А советские люди по ночам прилипали к приемникам, сквозь треск и шум выискивая в эфире «Голос Америки» или «Свободу». Лейтмотив всех интервью был один: народ достоин лучшей жизни, и мы обязаны делать для этого все.

Как «это все» делать в сложившейся ситуации, навряд ли знал он сам. Но уже то хорошо, что фальшивые голоса аллилуйщиков стал перебивать трезвый голос критики.

На прощание Ельцин еще раз поблагодарил за публикацию в итальянской газете, но, подумав, сказал:

— Они вам этого не простят.

И как в воду глядел.

Дня через два мне позвонили из КПК — Комитета партийного контроля при ЦК и предложили явиться по распоряжению Соломенцева. Ничего хорошего такие вызовы не предвещали. Угрюмый Михаил Соломенцев, член Политбюро и председатель КПК, был известен стране как инициатор повсеместной вырубки виноградников. И как соратник Лигачева по желанию заставить народ ходить по струнке, а также по борьбе за клановость номенклатуры.

В назначенный час меня встретили на Старой площади в приемной Соломенцева, но повели к управделами ЦК Николаю Кручине. Он был заместителем председателя КПК на общественных началах. Не хватало еще, чтобы обозревателем АПН занимался сам член Политбюро! Но это меня лишь ободрило. На столе у Кручины открытая папка, а в ней газета «Каррера дела Сера» и перевод моего интервью, отпечатанный на машинке, испещренный красным и синим карандашами.

— Статью, — сказал тихо Кручина, показав пальцем на интервью, — обсуждали на заседании Политбюро. Возмущались. И нам поручили вызвать тебя и исключить из рядов КПСС. За клевету на руководство партии. Соломенцев перепоручил это дело мне.

Исключение из партии в идеологическом цехе влекло за собой освобождение от работы. С волчьим билетом в зубах. И я уже чертыхнулся про себя: опять придется искать, где добывать для семьи кусок хлеба.

Было видно, что поручение это для Николая Кручины как в горле острая кость. Он не смотрел мне в глаза, а молча перебирал в папке бумаги.

Мы с ним давно знали друг друга. Николай Ефимович был первым секретарем Целиноградского обкома партии, когда два года подряд мы проводили на целине читательские конференции. Я работал ответсекретарем «Казахстанской правды» и возглавлял журналистские десанты в Целиноград. А после встреч с читателями Николай Ефимович приглашал нас на ужин, и там говорили «за жизнь». Затем я наезжал в Целиноград из «Правды», и мы с ним ближе сошлись, найдя общие алтайские корни.

— Я недавно в Новосибирск летал, — круто свернул от темы нашей встречи Кручина. — Сразу поехал на могилу сына. Она ухожена — друзья следят. Хороший там народ.

Он посмотрел на меня, в глазах его стояла тоска. Душевная рана сильно болела в Целинограде, кровоточила и теперь.

— А может, ты не давал интервью, просто с кем-то поговорил, а они все придумали, — нехотя вернулся он к теме. Ему не хотелось меня топить, и он бросил первый спасательный круг. — Напишем это в справке для Политбюро, и делу конец.

— Ну как не давал? Давал, — отодвинул я спасательный круг. — Отпираться — грязное дело.

— Конечно, — согласился Кручина. — А вот ты будто бы назвал Лигачева конвоиром демократии. Или не называл? Егор Кузьмич обвел это место синим карандашом и вопрос поставил большой.

— У него, что, другого занятия нет? — сдерзил я не к месту. — Называл. И другое о нем говорил. Могу же высказать свое мнение.

— Зря ты так, — беззлобно сказал Кручина. — Я с ним вместе в Сибири работал, там его все уважали. Это в Москве не угодишь никому.

Он еще бросал спасательные круги, но они проплывали мимо.

— Вот здесь ты будто бы говоришь о московском пленуме, — сказал Кручина почему-то с усмешкой, — читаю по тексту: «Горбачев сидел в президиуме красный, с испуганным взглядом. Мысленно он видел, как партийные подхалимы будут завтра топтать его точно так же, как Ельцина». Михаил Сергеевич подчеркнул это место трижды красным карандашом. Ведь ты же не мог это говорить — они придумали сами?

— Ну почему не мог, — пожал я плечами. — Говорил. Я сам видел это из зала.

— Глаза бы тебе завязать, — рассердился Кручина. — Мне бы меньше было мороки.

Он о чем-то задумался, потом спросил:

— А ты свой текст визировал? У нас такое правило: тексты интервью обязательно приносят на визу.

— Нет, не визировал, — признался я. — У западных журналистов это не принято.

— Принято — не принято, — как-то обрадованно передразнил Кручина. — А у нас принято. Вот и напишем: интервью давал, но для визирования газета материал не представила — поправить текст не имелось возможности. Ты обещаешь быть бдительнее, а мы ограничиваемся беседой с тобой и списываем дело в архив.

На том и сошлись.

Николай Ефимович пошел проводить меня до лифта и в коридоре негромко сказал:

— Слушай, не трогай ты их. Они на тебя злые, как черти. А нам не хочется рубить головы.

Видимо, не было уже прежнего лада внутри верхушки КПСС, если командный рык Политбюро воспринимали как бурчание привередливого начальства.

Да и за что было уважать Политбюро, когда оно целенаправленно работало против своей страны. Обдуманно или по недомыслию — суть не меняется. И это не оговорка. Это, можно сказать, установленный факт — свидетели ему многие документы.

88-й был самым роковым годом в послевоенной истории СССР. В нем нашей стране были нанесены раны, несовместимые с жизнью государства. Не зря блуждающие по власти либералы-большевики усиленно кивают сегодня на 91-й год. Тогда, мол, рухнул Союз, а они пришли склеивать из обломков Россию. Их с удовольствием поддерживают партократы, сидевшие в роковое время в Кремле или около него, а сейчас гуляющие с членскими билетами «ЕдРоссов». Но это обманка для простоватых окуньков-патриотов. 91-й — только последствия. Слом хребта Советскому Союзу состоялся в 88-м. И добивали неподвижное тело в 89-м и 90-м.