Разумеется, эти мелкие количественные сдвиги суть ничто перед стойкостью качеств личности, неколебимой что в исторической ретроспективе, что в исторической перспективе, и если действительно наблюдается некоторый прогресс человечного в человеке, то, пожалуй, лишь по части щепетильности, в смысле усугубления, роста этой самой щепетильности, которую выдумал наш Владимир Игнатьевич Лукин, третьестепенный прозаик и публицист. Скажем, языки государственным преступникам больше не режут, потому что это несообразно духу гражданских прав, но если потехи ради объявить в газетах о публичном четвертовании на Красной площади головки бывшего РАО «ЕЭС России», то милицейские кордоны нужно будет устраивать уже по Третьему транспортному кольцу. Это правда, что, по замечанию Пушкина, русский человек ленив и нелюбопытен, и тем не менее миллионы москвичей и гостей столицы ни за что не пропустят столь экзотическое зрелище, хотя каждому понятно, что в эпоху освоения космического пространства такие крайности – это все же как-то неудобно, слишком, экстраординарно, словом – нехорошо.

Когда Гоголь, сидючи в Риме, сочинял похождения коллежского советника Павла Ивановича Чичикова, трудно было вообразить, что около ста пятидесяти лет спустя в России будут здравствовать как ни в чем не бывало и господин Манилов, и придурковатая Коробочка, и смешной хулиган Ноздрев. Но самым невероятным фортелем истории Николаю Васильевичу наверняка показался бы вот какой: что сто пятьдесят лет спустя после трогательного объяснения с князем из второго тома «Мертвых душ» опять себя окажет чисто русский феномен Чичикова, то есть тип симпатичного жулика, расчетливого пройдохи, впрочем, патриотически настроенного и не без души, который умеет делать деньги из ничего.

В отличие от Чичикова, точно имевшего пострадать, а пожалуй, на время и сгинуть в результате Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года, господин Манилов, придурковатая Коробочка, смешной хулиган Ноздрев… ну и так далее никуда, в сущности, не девались, а жили себе поживали, кое-как эволюционируя сообразно времени, месту и линии большинства. То, может быть, они бытовали в качестве славянофила, суфражистки и террориста из нестойких, то под видом радетеля мировой революции, слушательницы Профакадемии и председателя губчека из романтиков вроде Якова Блюмкина, который по теоретическим соображениям, а может быть, из озорства чуть было не расстроил нам Брестский мир. Манилов сто пятьдесят лет верил в народ-богоносец, сочинял трактаты, например, о роли балалайки в развитии земского самоуправления, проектировал свои любимые Вавилонские башни и самозабвенно отстаивал свободу слова, не желая того понять, что слово и так свободно, а «вольное тиснение» на руку по преимуществу природным матерщинникам, сбрендившим домохозяйкам, которые вдруг ударились в романистику, разным проходимцам на политическом поприще и газетчикам, не ведающим стыда. Коробочка, в свою очередь, сто пятьдесят лет не могла понять, что такое происходит в действительности, и в этом своем недоумении в конце концов до того дошла, что давно присматривается к высшим армейским должностям и не желает рожать детей. Что до Ноздрева, то он по-прежнему шулер, забавный шалопай, драчун и деятельный бездельник, который с одинаковым успехом может сколотить политическую партию и завести сеть борделей, приносящих ощутимую прибыль, то есть безобразник по всем статьям.

Также и прочие персонажи из «Мертвых душ», как посмотришь с высоты исторического знания, сплошь выходят прямыми предками современного человека: Собакевич теперь – крепкий хозяйственник из бывших райкомовских функционеров, наинтриговавший себе порядочное состояние за счет бюджетных средств и метящий в депутаты областной Думы, у которого, впрочем, и пенсию старики получают вовремя, и в особо тяжелых случаях зарплату выдают спичками и крупой; Плюшкин нынче – неуемный делец, азартный приобретатель, наживший гараж дорогих автомобилей, собственный самолет, яхту, дворец на Лазурном берегу и прочие блага, какие только могут пригрезиться мечтателю материалистической ориентации, а ему все мало, а он все жмет масло, возможно, по той причине, что ему мучительно непонятно: а что со всем этим делать-то? дальше-то чего?

В сущности, это коренной вопрос российского способа производства в эпоху неразберихи и грабежа. Ведь на самом-то деле фешенебельный автотранспорт, яхты, самолеты, дворцы – это не автотранспорт, не яхты, не самолеты и не дворцы, а компенсация за бесцельно прожитые годы; по преимуществу это будет компенсация за бедняцкое советское детство, за шесть почтовых ящиков на входных дверях, за двести граммов любительской колбасы с материной получки, очередь в уборную и латаные штаны.

Вообще русские – народ не торговый, и коммерческая жилка не входит в наш генетический набор, и тем не менее Павел Иванович Чичиков – это кровное наше, чисто российское, это такой подвид человека разумного, который у нас не переводится с древнейших времен, да, видно, никогда и не переведется, как мечтатель и алконавт. Дело тут не в человеке разумном, который искони страдает всеми мыслимыми слабостями и даже наклонностями нелегитимного порядка, а все дело в особенностях общества и в характере государственности, до того прочных в нашем отдельном случае, что этот феномен всегда вызывал у нас повышенный интерес. И в самом деле: стремительно обрусевший князь Олег, наследник легендарного Рюрика Скьелдунга, открыл замечательный способ обогащения за счет налогоплательщика Византийской империи и совершал на оную регулярные набеги, вместо того чтобы обустраивать новорожденное Русское государство и способствовать росту урожайности зерновых; потомки Владимира Мономаха то и дело ездили в Орду интриговать насчет приращения владений и пускались в тонкие хитрости, чтобы оттяпать лишний кусок у ближнего своего; дядя государя Алексея Михайловича Тишайшего даже сочинил целую денежную реформу в расчете на поживу, и тем самым спровоцировал Медный бунт; светлейший князь и генералиссимус Александр Меньшиков так обошел казну, что его личное состояние превышало бюджет Российского государства на 1724 год; а шестьдесят лет строительства храма Христа Спасителя в связи с постоянными покражами известки и кирпича? а наше доблестное интендантство времен Крымской кампании, созидавшее свои капиталы на картонных подметках и подпорченном фураже?

Однако же, повторимся, в этой вакханалии стяжательства меньше всего виноват Иванов-Петров-Сидоров, хотя бы потому, что русский человек вообще и русский вор в частности настолько широки в моральном отношении, что, как правило, соединяют в себе, казалось бы, несоединимые качества, например, увлечение певчими птицами и способность зарезать соседа ни за понюх табаку, что русский вор до такой степени изощрился, что даже может воровать, а может не воровать. Дело-то как раз в том, что наше общество и наша государственность издревле устроены таким образом, что не захочешь, а украдешь. Ну как тут, в самом деле, не увести поддон кирпича и бадью раствора, если бабушка по материнской линии еще когда наставляла, что если не пойман, то и не вор, если отчетность безнадежно запущена еще с ХIХ съезда партии, бригадир вечно пьян, прораб полностью ушел в роман с дочкой мебельного магната, сторож – приятель, страна такая большая, что этот самый раствор хоть лопатой ешь, что и статьи-то такой не сыщешь, чтобы за лопату раствора давали срок. То-то и оно, что не захочешь, а украдешь.