— Да неужто? — буркнул Фёдор, чуя сильнейшее раздражение.

— Ага! — мило улыбнулась мисс Дитишэм.

Гости разбрелись по гостиной. Мужчины кучковались вокруг Гонта, словно придворные близ монарха, женщины разбрелись по парам. Мисс Коломина скучала в одиночестве.

Чуга приблизился к ней и слегка поклонился.

— Меня зовут Чуга, — сказал он на родном языке, — Фёдор Чуга.

— Вы русский? — воскликнула девушка.

— Из поморов мы.

— Очень приятно, Фёдор! А я — Наталья. Давно вы в Америке?

— Первый день, — признался Чуга.

— О-о! Это очень большая страна! — оживилась Наталья. — Россия, конечно, побольше, но я не выезжала дальше Новоархангельска.[51] Папенька с маменькой мои из Москвы будут, а сама я родилась в Форт-Россе. Там, вообще, много наших…

— Никогда не был в Калифорнии, — улыбнулся Фёдор. — Расскажите, как там.

— Там здорово! — с чувством сказала Коломина. — Форт-Росс… он у залива Румянцева, а ещё там рядом река Славянка.[52] Ранча Петра Степановича — как раз на её южном берегу…

— Как-как? «Ранча»?

— Ну да! Мексиканцы-то всё по-своему лопочут, на «о» — ранчо, а мы по-нашенски. Ранча у Петра Степановича большая, её даже по-другому зовут — село Костромитиновское. Там у него и усадьба, и кажимы для бакеров…[53] Всё есть! Ранча Абросима Хлебникова почти рядом с заливом, мы её зовём «Хлебниковскими равнинами». А хозяйство Черных дальше всего от крепости, прозывается оно на всякий манер — и «Новая ранча», и «Равнина Черных», а сам Егор Леонтьич говорит по-простому: «Ранча Черных». Ещё там бостонец[54] один есть, Купер его фамилия, тоже скот разводит. Он держит ранчу верстах в тридцати от нас, вверх по Славянке. И мексиканцы с коровами дело имеют — тот же дон Гомес… Но наших всё равно больше — Круковых, Кусковых, Шелиховых, Ротчевых. Коломиных…

Наталья пригорюнилась.

— Папенька мой в прошлом годе пропал, — вздохнула она. — Как отъехал на промысел, так и всё… Он чагу заготавливал — это мамонтовые деревья такие,[55] вышины громаднейшей и во много обхватов. Они всё по ущельям растут, а мы из них черепицу делаем чажную. Ох… Передал только с Харитоном Медведниковым писульку свою, что отъезжает срочно в Аризону, большой заказ, дескать, и всё на этом. Говорят, индейцы на его обоз напали, команчи дикие. Наши-то следопыты в тех местах побывали, останки отцова товарища нашли и фургоны пожжённые, а вот самого папеньки никто не видал. Вот и маюсь я, не знаючи, то ли жив он, то ли сиротою зваться пора…

— Ежели тела отца вашего не сыскали, — с силою сказал Чуга, — стало быть, рано отпевать его. Всяко быват…

— Вот и я так думаю! — горячо сказала Коломина. — Надеюсь всё, жду…

Девушка смолкла, погружённая в мысли невесёлые, и Фёдор тоже разговора не вёл, уважая чужую печаль, пока Наталья не вздохнула, отчего высокая грудь её поднялась ещё выше.

— А Пётр Степанович всё замуж меня выдать норовит, — пожаловалась она, — и маменька про то же талдычит. Только не хочу я, без отцова-то благословения…

Чуга и виду не показал, что рад.

— Выходит, не мил вам жених?

Наталья заколебалась.

— Про Мэта всяческие гадости говорят, — сказала она, — и в жестокости винят, и за бессердечие пеняют, а того не ведают, что доброта в нём тоже скрыта. Вон Мэт старикам своим особняк купил в Гарлеме, с садиком и слуг нанял. Родители его ни в чём нужды не знают, а он их почти каждый день навещает. Братца меньшого Мэт в аглицкий Оксфорд пристроил и платит за всё, а сестричке своей учителей из самой Италии выписал, чтобы они с ней музыкой занимались и голосок её пестовали…

Фёдор в это самое время перехватил ревнивый взгляд Гонта и подумал, что благие побуждения так глубоко запрятаны в потёмках души миллионщика, что хрен найдёшь. Мэтьюрин вооружился моноклем, отчего бледное лицо его перекосилось, принимая брезгливо-надменное выражение.

Тут Чуга не удержался — склонившись, он сказал Наталье наполовину шутливо, наполовину всерьёз:

— Ох и много бы я дал, чтобы отбить вас у этого лощёного хлыща! Право, погодили бы вы с замужеством, пока я обернусь да разбогатею! Вот не знал ранее, куда в этой Америке деваться, а нынче ведаю — в Калифорнию мне дорога, не иначе.

Девушка вспыхнула и тихонько рассмеялась (лицо у Гонта пошло красными пятнами).

— А я не тороплюсь под венец, — сказала она с милой улыбкой. — Мы с дядей пробудем в Нью-Йорке недельки две, а после вернёмся в Сан-Франциско. Оттуда уже на ранчу. Мэт в наших местах недавно осел, а уже самым большим хозяйством обзавёлся — у него десять тысяч голов скота и сорок бакеров. Люди они все несносные, грубые, драчливые, только одного своего хозяина и слушаются — Мэт лучше их всех с револьвером обращается, да и подраться не дурак. Говорит, что ранча для него — место отдыха от трудов праведных…

— Ежели в гости загляну, не прогоните?

— От дома не откажем!

Фёдор по-светски откланялся, подмечая, какое зло берёт Мэтьюрина Гонта. Марьяну, как видно, тоже увлекло незримое соперничество. Встрепенувшись, она созвала гостей:

— К столу!

Фёдора и Павла усадили по правую руку от хозяина. Гости беседовали на темы, далёкие от интересов помора, — они снисходительно поругивали условия в Интерлакене и Гриндельвальде,[56] восхищались пением Итало Кампанини и Аделины Патти, а вот Чуга прилагал немалые усилия, справляясь со столовым серебром эпохи Георга II, да так, чтобы при этом не кокнуть фамильный сервиз севрского фарфора.

Подавали устричный суп, молодую индюшку с кукурузными блинчиками, жареную утку в смородиновом желе, а Зеб угодливо подливал красного «Шато-о-брион».

Туренин легко и непринуждённо справлялся с многочисленными приборами, и Чуга внимательно следил за князем — в какую руку тот берёт большую вилку, какой держит маленькую, как орудует ножом.