— Слышу я в твоем голосе боль безутешную, — перестав мыть посуду, заметила Надежда Васильевна. — Не по годам выводы, ей-богу.

— Не хочу вспоминать, — глухо произнесла Мара. — Не сердитесь, но о себе я совсем не люблю говорить. Не сердитесь.

— Чего это мне сердиться, я ж не священник, а ты не на исповеди. Так понимаю, что и тебя, такую молодую, судьба успела потрепать, поколоть? Вот жизнь собачья! — Надежда Васильевна безо всякого стеснения выругалась. — Одним словом, хватит обо мне. Мара, вижу, девка ты бедовая, неглупая, присматривайся к этой мужской братии. Мало среди них путных, точно говорю. Гляди в оба!

— Вы как тетя Дуся, она мне об этом каждый день твердит, — улыбнулась Мара, вытирая вспотевший лоб. На кухне было душно, парко.

— Знает, что говорит, а ты слушай, слушай и принимай к сведению, поняла?

— Поняла, поняла.

Мара знала, что и на следующий день повторится подобная ситуация. Надежда Васильевна начнет вспоминать свою жизнь, это будет очередной эпизод, и как-то незаметно перескочит на будущее Мары. Она непременно будет обзывать мужчин всеми самыми грязными словами, а потом перекрестится и, перестав материться, запоет. Поет она почти все время. Наверное, так ей становится легче и все плохое на время уходит прочь. Голос у нее грубоватый, песни все жалостные. Официанты, заслышав пение Надежды Васильевны, не удерживаются от шуток-прибауток в ее адрес, но все по-доброму, без злобы. Все здесь давно друг друга знают, кто на что способен, кого можно уколоть, а с кем шутки плохи.

— Мара, вставляй скорее в уши тампоны! — это Лариса, услышав пение Надежды Васильевны, едва сдерживает смех. — И посуду держи на полках, а то она от вибрации начнет на пол падать. Тетя Надя, пожалейте!

— Вот окаянная, не дает душе развернуться! — Надежда Васильевна усмехается, и, глядя на ее глубокие морщины в уголках глаз, Мара вдруг впервые думает о том, что вот так, через много лет будет она стоять и петь, а молодая девушка посмеиваться над ее голосом, манерами…

Нет, так не должно быть! Она обязательно добьется в этой жизни всего: достатка, благополучия, покоя. У нее не будет поводов для слез! Она совьет свое гнездо, вырастит в любви и ласке детей, окружит заботой и вниманием любимого мужа. Все это у нее обязательно будет, ведь недаром же бабушка говорила, что ждет ее счастье, точно ждет. Она еще так молода, время есть! Нужно только оказаться в нужном месте в нужное время — все, главное условие, без которого все усилия тщетны. Где оно, это место? Мара надеялась, что один раз это неписаное правило уже здорово помогло ей: встреча с Евдокией Ивановной. Теперь нужно не пропустить очередной подарок судьбы. Он обязательно будет, потому что есть вера и надежда, есть силы и энергия молодости, жажда жизни и любви.

В один из обычных дней, когда поток грязной посуды кажется бесконечным, Мара, как всегда, витала в своих мыслях. При этом она старательно выкладывала тарелки в посудомоечные машины, искоса наблюдая за очередной порцией хрустальных бокалов, стаканов, рюмок, которые нужно было мыть вручную.

— Мара!

Оглянувшись, Мара увидела рядом хозяйку ресторана Елену Константиновну. Она встретилась с ней лишь однажды, кажется, в свой первый день поступления на работу. Внешне хозяйка Маре не понравилась: ее покрасневшее лицо всегда хранило недовольную гримасу, граничащую с презрением ко всему миру, а расплывшаяся фигура и попытка одеваться вычурно и вовсе не добавляли ей плюсов в глазах Мары. Девушка имела на этот счет свое мнение, она считала, что женщина не должна настолько выделяться. Яркая косметика, крепкие духи, броская одежда — все это может только отпугнуть, показав лишь одно: обладательница всего этого явно страдает от недостатка внимания или попросту несчастливая женщина, личная жизнь которой не складывается.

— Здравствуй, Мара. — Елена Константиновна попыталась приветливо улыбнуться.

— Здравствуйте. — Мара поспешно вытирала руки, не зная, чего ожидать.

— Вот что, девочка. — Хозяйка прошлась по ней взглядом с головы до ног, и от этого взгляда Маре стало не по себе. — Пора тебе расстаться с кухней, хватит с тебя посуды.

— Вы меня увольняете? — Мара почувствовала, что голова закружилась, в висках застучало, а в горле словно стальным обручем все стянуло, мешая дышать.

— Спокойно, спокойно! Речь идет о профессиональном росте, — твердо произнесла Елена Константиновна, поправляя пышно начесанные волосы. — Что за нервы в таком возрасте?

— Простите…

— Я только хотела сказать, что пора тебе осваивать новое место. С понедельника выходи в зал.

— Но я же…

— Какие могут быть «но»? — Черные, густо подведенные карандашом брови хозяйки взметнулись вверх. — Я же сказала — в понедельник. Лариса поможет тебе на первых порах, так что у тебя есть три дня, чтобы понаблюдать за ее работой, спрашивать обо всем, что тебя интересует. И потом, задавай ей вопросы.

— А она ответит?

— Ответит и расскажет все, что посчитает нужным, до остального придется самой доходить, своей головой.

— А посуда?

— До понедельника ты работаешь здесь. Домой не спеши. После смены к Ларисе — на курс юного официанта, — закончила Елена Константиновна и, довольная своим юмором, громко рассмеялась. — И передай Евдокии Ивановне, что я надеюсь на ее зоркий глаз и опытность.

— Хорошо, спасибо, я передам.

— Вот и славно. Да, сходи в подсобку, примерь там для себя юбку, блузку, короче, все, что нужно для работы. Если ничего не подходит, поставь Ларису в известность. Сейчас она твой непосредственный начальник. Все вопросы решаешь с ней. Понятно?

— Да, конечно.

— Ну и волосы свои обязательно приведи в порядок, русалкой ходить не стоит, но что-нибудь придумывать придется. Губы подкрась, реснички. Природная красота — это хорошо, но полностью на нее полагаться не стоит. У нас мужская клиентура преобладает, ей нужны не только бифштексы и коньяк. Зрелищность — тоже дорогого стоит. Зрелищность, Мара! Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Не совсем.

— Вот дуреха. Ничего, пару месяцев работы сделают из тебя другого человека. Пора смотреть жизни в лицо, а для этого не обязательно читать много книг. Нет ничего лучше личного опыта. В крайности бросаться не стоит, но и отказываться нечего… Что ты смотришь на меня теленком? Может, оно и к лучшему. Вот наивняк, деревня деревней! — Она снова засмеялась и, не говоря больше ни слова, величественно прошествовала к выходу из жаркой кухни.

Мара поежилась, до того неприятным, резким был этот смех. Глядя Елене Константиновне вслед, девушка ловила себя на мысли, что эта женщина знает, что говорит, но о каком опыте она намекала, Мара действительно до конца не понимала. Она была наивна, совершенно лишена личного опыта, но искренне верила, что никакие прикрасы не могут сделать женщину красивой, если в ее жизни нет любви. Мара взрослела, все чаще мечтая об этом. Еще дома она, бывало, ночи напролет рисовала в воображении того, кто сделает ее счастливой. Она не могла точно определиться с внешностью своего выдуманного героя, уделяя больше внимания его поступкам, словам, отношению к ней, жизни. Это было не по-юношески серьезно, но Мара по небольшому жизненному опыту поняла, что человеческие отношения — вещь нелегкая, и определяются не цветом глаз, шириной плеч. Она так хотела душевного покоя, спокойствия в доме, где она станет хозяйкой, будет любимой. Она так устала от грубости, неопределенности, лишений, что точно знала: она сумеет распознать того, кто окрасит ее мир в самые теплые, радужные цвета. Она искала его, незаметно для окружающих присматриваясь к официантам мужского пола, к тем посетителям, которые приходили в ресторан. Правда, на эти наблюдения у нее всегда было очень мало времени — работа, как бесконечный конвейер, поглощала. Получив крышу над головой, заработок, Мара, естественно, стала думать не только о хлебе насущном. Ей было уже семнадцать, она знала, что в ее возрасте многие девчонки успевали пережить первую влюбленность, первые разочарования и победы, а ей было не до этого. Раньше она могла думать только о том, как прожить наступивший день, как утолить чувство голода, как избежать очередных нападок матери. Теперь все изменилось. Евдокия Ивановна окружила ее заботой, словно самого близкого, родного человека. Она очень быстро отогрела ее, и островки жизни, освобождающиеся в оживающей душе, стали упрямо требовать водоворота чувств.