Летом в Марри вообще предпочитали жить очень богатые люди.

Домик, конечно, был арендован для посла, другим людям такая роскошь не была позволена, но посол в Марри выезжал редко, поэтому гималайской дачей пользовались другие люди, в том числе и Стукалин с Шебаршиным: после работы садились в машину и отправлялись в Марри, утром, малость отдышавшиеся, пришедшие в себя, возвращались обратно.

Воздух в тех краях был удивительный, прозрачный, как хрусталь, еще он обладал некими «биноклевыми» свойствами: горы, которые располагались, скажем, в двух сотнях километров, были видны как на ладони, словно бы они находились совсем рядом.

В Марри в ту пору жил и Зульфикар Али Бхутто — он уже находился в оппозиции, но, несмотря на это, занимал все-таки очень приметное место в пакистанском обществе.

Пакистанские чиновники общаться с ним не решались — могли навлечь на себя гнев президента, а советские дипломаты общались очень охотно — Бхутто много знал, мог ответить практически на любой вопрос. И собеседник он был отличнейший.

Шебаршин дал такой его портрет: «Бхутто обладал привлекательной, живой внешностью — высокий умный лоб, зачесанные назад, слегка вьющиеся волосы, тогда еще лишь с редчайшими проблесками серебра, продолговатое, оливкового цвета лицо с крупным, пожалуй, немного длинноватым носом, выпуклыми, отчетливо семитского типа, четко очерченными губами, черные, не очень большие глаза и черные брови. Лицо жило — от души смеялось, улыбалось, хмурилось, негодовало. Молод, жизнерадостен, умен и щедр был тогда Бхутто…».

Побывав на нескольких крупных постах — не только министра природных ресурсов, но и премьер-министра, — Бхутто неожиданно утратил доверие Айюб-хана.

В Марри дача Бхутто находилась ниже дачи советского посольства, по склону надо было пройти примерно семьдесят метров. Бхутто охотно встречался с теми, кто приезжал на нашу дачу. По вечерам пили роскошный горный чай, иногда сдабривали напиток глотками виски.

Замечательные были те вечера, Виктор Федорович помнит их до сих пор. Надо полагать, до конца дней своих помнил их и Леонид Владимирович.

У Пакистана складывались сложные взаимоотношения с соседями и прежде всего с Индией. Надо было во что бы то ни стало улучшить, оздоровить обстановку в регионе и прежде всего наладить отношения с Индией. Это было в интересах СССР, но противоречило интересам США. Получалась вилка, и очень серьезная вилка: отношения со Штатами и без того были натянуты.

В Пакистан приехал Косыгин Алексей Николаевич, — советский премьер, председатель Совета Министров СССР, человек умный, знающий, умеющий распутывать различные политические узлы. Переводчиком у него был известный Виктор Суходрев — он переводил едва ли не всех советских вождей; переводчиком от посольства — этаким дублером на всякий случай — выступал Шебаршин.

Косыгин прилетел больным — где-то простудился, температура была не очень большая, но была; пакистанцы составили свою программу посещений, и к ней надо было относиться с уважением. В частности, здесь знали, что когда-то Косыгин был министром легкой промышленности, поэтому хозяева запланировали ему посещение текстильной фабрики.

Все, что было связано с хлопком — а хлопок в Пакистане произрастал знатный, — здесь находилось на высоте: и производство тканей, и верхнего трикотажа, и нежнейшего тонкого белья, и чулков с носками, и вязаных непачкающихся чехлов на мебель — словом, было на что посмотреть.

А у Косыгина температура под сорок. Помощник премьера обратился за помощью к Стукалину:

— Виктор Федорович, отговорите Алексея Николаевича от поездки. В таком состоянии люди не ездят по предприятиям, а лежат в постели.

Стукалин был с этим согласен и пошел отговаривать Косыгина от поездки. Но тот был тверд:

— Нет, не ехать нельзя.

Поехали. На фабрике пыльно, влажно, грохочут станки, жарко. Оказалось, что Косыгин ничего этого еще не забыл — для него звуки эти были родными.

Рабочие приветствовали гостя радостным ревом, иначе это не назовешь. Свои министры у них не бывали, они их никогда не видели, а тут приехал целый премьер-министр, и совсем неважно, что не свой…

В общем, прием был восторженный.

Когда вернулись в посольство, там Косыгина ожидала телеграмма — ему срочно надо было высказать свою точку зрения по одному важному политическому вопросу… Стукалин взял телеграмму и поспешил с нею в резиденцию к Косыгину.

А тот только-только снял с себя пиджак, вся спина мокрая, с нее течет пот.

— Подождите десять минут, — попросил Косыгин и полез в душ — надо было хоть немного придти в себя. Невольно подумалось тогда Стукалину: «Сильным миром сего достается так же, как и простым смертным. Может быть, достается даже еще больше».

Косыгин был точен: раз просил дать ему десять минут, в десять минут и уложился — продиктовал помощнику ответ на телеграмму, тот быстро отпечатал его на машинке и вручил Стукалину. «Точность — вежливость королей», — так, кажется, гласила старая пословица, советский премьер следовал ей.

В тот же день Косыгин выступал перед большой аудиторией: собралось примерно две тысячи человек. Чтобы защитить собравшихся от беспощадного солнца, хозяева соорудили навесной шатер, накрыли им целую травяную поляну. На это выступление пришли все, кто мог, — и Стукалин, и Шебаршин, и половина посольских работников.

В руках у Косыгина, когда он выступал, был крохотный листок, на нем начертано всего три пункта — об этом он собирался говорить, больше не было ничего, и за помощью он ни кому не обращался — все цифры держал в голове. Говорил, как всегда, блестяще, хотя в некоторых местах иногда, может быть, и суховато.

В первом ряду, под навесом, сидел американец, генеральный консул, он же, как было известно нашим, являлся и резидентом разведки Штатов. По национальности резидент был поляком, очень неплохо знал русский язык.

В руках он держал диктофон. Когда говорил Косыгин, американец включал диктофон, когда шел перевод Суходрева — выключал: то ли пленку экономил, то ли предпочитал иметь дело только с оригиналом выступления.

Встреча закончилась, он подошел к Стукалину и признался с улыбкой:

— Виктор, у вас отличный премьер!

— Генри, когда вам понадобится отличный президент, скажите нам с Шебаршиным — мы поможем!

Американец засмеялся. Стукалин — тоже.

Спросил:

— Генри, а отчего вы выключали диктофон, когда шел перевод Суходрева?

— Все-таки английский язык я знаю лучше его, — сказал американец.

Посмеялись еще немного и разошлись. Шебаршин все время находился рядом.

Улетел Косыгин из Карачи уже совершенно здоровым.

Работа в Пакистане была интересной, Шебаршин постоянно оказывался в центре крупных политических событий, там он познакомился — как и хотел — со многими интересными людьми…