Он помолчал, машинально гладя пальцами неровно положенную краску на двери. Валя подошла, встала рядом, он ощущал идущее от нее тепло, знакомый, бередящий душу запах духов. Казалось, смутно видел даже огненное марево ее волос.

– Да как вам сказать, – протянул он. – Боязно, конечно, что скажет врач… Но одно дело, когда остается шанс, а другое – когда знаешь, что это навсегда…

– Я уверена, что все будет хорошо, – тепло сказала она. – Вы ведь в последнее время уже различали свет и темноту, это благоприятный признак. Вот увидите, доктор даже удивится, насколько положительная динамика…

Он поймал ее руку, сжал с силой. Маленькие прохладные пальцы затрепетали в его ладони.

– Это все только благодаря вам… – с трудом выговорил он. – Без вас я бы… Подумать только, через несколько дней я, может быть, вас увижу…

– Да, – отозвалась она. – Обязательно увидите… Интересно, узнаете ли вы меня?..

– Ну вот вы и проговорились, – с каким-то яростным азартом взорвался он. – Узнаю ли? Как же я могу вас узнать, если никогда не видел?

– Я имела в виду, по голосу, – пролепетала она. – Я неточно выразилась, хотела сказать, совпадет ли мой реальный облик с тем, какой вы меня представляете…

– Ну хватит! Довольно! – резко оборвал он ее, стиснув руку выше локтя. – Довольно вы со мной играли в эти игры. Теперь кончено! Я вас узнал! Вы – Валя! Та самая Валя!

– Нет-нет, вы ошиблись, – пыталась высвободиться она. – Ну сами подумайте, как такое возможно? Да хоть факты сопоставьте. Моя фамилия Снегирева, а ее – Морозова…

– Откуда вы знаете? Я вам об этом не говорил! – тут же взвился он.

– Говорили, говорили в один из первых дней. Вы просто забыли…

– И вашей фамилии я не знаю, – не слушал он. – Сказать можно все что угодно, я же паспорт посмотреть не могу. А может, вы в браке сменили фамилию…

– Я не меняла, – растерянно возражала она.

– А то, что ваш отец сидел в лагере как враг народа? А погибший на войне брат? Это что же, все совпадения? – не унимался он.

– Это история нашей страны, таких семей тысячи, – оправдывалась она.

– Валя, – он сильнее сжал ее плечи, жадно вдохнул запах пышных волос, коснувшихся его лица. – Ну за что ты со мной так? Почему не хочешь признаться? Ведь я узнал тебя, я абсолютно уверен. Неужели ты до сих пор не простила мне того, что я не догадался, так просто отступился, поверил? Но ведь мне было семнадцать, что я тогда понимал…

Он даже не пытался разобраться в себе, понять, отчего так важно вдруг стало добиться от нее признания. Как будто все былое – семейная жизнь, рождение детей, карьерные успехи – отодвинулось в далекое прошлое, а именно эта давняя история, которую он раньше не вспоминал годами, вышла на первый план. И вся его дальнейшая жизнь, счастье или несчастье, зависело лишь от того, удастся ли ему вернуть ту, яркую, смешливую, напуганную, добрую и щедрую женщину. Все его желания, все силы души были направлены лишь на это – поймать ее на слове, убедить, что отпираться бесполезно, он узнал ее, уговорить вновь ему поверить. Он словно пытался рассчитаться сам с собой за тот далекий солнечный день, когда предпочел довериться собственным глазам, а не сердцу.

– Успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя волноваться, – повторяла Валя, быстро, легко гладя его по волосам, по забинтованному лицу. Он, задыхаясь, искал обожженными губами ее губы, не видя, тыкался в волосы, лоб.

В коридоре хлопнула на сквозняке дверь, Гришины шаги загрохотали по паркету.

– Ну что, карета подана, – громогласно возвестил сын из прихожей. – Поехали, батя!

– Вам пора, – шепнула Валя.

Он перевел дыхание, разжал руки, и она выскользнула, быстрая, маленькая, так ничего и не сказав, не открывшись ему. Неужели же она думает, будто он не узнал ее тело. Пускай через столько лет, через целую жизнь. Ничего, он вылечится, обязательно вылечится. Усилием воли заставит глаза снова открыться, увидеть свет. Хотя бы для того, чтобы уличить ее, заставить сознаться. Скоро. Уже скоро!

– Батя, ну ты где там? – нетерпеливо позвал Гриша.

Он отвернулся и, не прощаясь с Валей, пошел по коридору на звук голоса.

Первое, что Сафронов увидел, был самолет. Серебристо-белый изящный корпус плавно и беззвучно скользил по синему простору, вспарывая носом облака. Несколько минут он напряженно следил глазами за остроносой белой птицей и лишь затем выговорил:

– Самолет…

– Что? Что, папа? – тут же забеспокоился над ухом Шурин голос.

И тут же перспектива сместилась, лайнер сделался маленьким, едва различимым, а бескрайнее небо оказалось втиснуто в прямоугольную раму окна. Он с трудом повернул голову (тело после наркоза слушалось неохотно) и увидел, немного нечетко, но вполне определенно, Шурино круглое лицо, покрасневшие от бессонной ночи, запавшие серые глаза, небрежно сколотые на затылке светло-русые волосы. Левый глаз видел совсем плохо, сквозь мутное марево. Зато правый различал окружающее почти отчетливо.

– Папа, ты видишь меня? Ответь! – напряженно вглядывалась она в его лицо.

Он прищурился и произнес:

– Ты еще поправилась, что ли?

– Тьфу, ты просто неисправим, – охнула она и заплакала.

Это было ни с чем не сравнимое счастье – открывать мир заново. После операции окружающие предметы с каждым днем становились все четче. Доктора предупредили его, что о стопроцентном возвращении зрения не может быть и речи. Конечно, он так и останется инвалидом, но инвалидом вполне самостоятельным, не нуждающимся в поводыре. Он подолгу вглядывался в лица детей, часами простаивал у окна, удивляясь – и как это раньше не замечал, насколько удивительно, своеобразно, неповторимо все вокруг. Вот мальчишки во дворе, напротив больницы, гоняют мяч. Красно-синий резиновый шар взлетает в небо и на один краткий, неразличимый миг зависает в пространстве. Вот медленно ползет по улице поливальная машина, оставляя за собой темные влажные полосы на разогретом асфальте. Молодая худенькая медсестра бежит через больничный двор, и ее белый халат пузырится и надувается на ветру. Удивительное счастье. Будто бы судьба, неведомо за какие заслуги, подарила ему второе рождение, возможность начать жизнь заново. И в этой эйфории казалось совсем неважным, что он больше никогда не будет летать. Какое это, в самом деле, имело значение по сравнению с вернувшимся к нему чудом зрения.

В его палате лежали еще трое больных, так или иначе имевших отношение к аэрофлотовскому ведомству: один пенсионер, тоже бывший летчик, целыми днями разгадывавший кроссворды; Михалыч, бортмеханик, так и норовил протащить в палату чекушку и осушить ее незаметно для врачей; стюард Леня каждую минуту бегал на первый этаж звонить из автомата молодой жене, свадьбу с которой сыграл только в прошлом месяце. Сергей Иванович не сдружился с соседями: ему не хотелось слишком уж приживаться в больнице. Все мысли были только о том, как он выберется наконец на свободу и снова пройдет по Москве, вдохнет ее густой, разный, всегда чуть-чуть вокзальный запах, полюбуется на отблески солнца на кремлевских куполах, посмотрит, как плывут по Москве-реке отяжелевшие от воды хлопья тополиного пуха, зайдет в кафе на улице Горького. Он никогда и подумать бы не мог, что все эти простые, ничем не примечательные действия будут вызывать у него такой восторг и ожидание.