о пороках Феодосия; главнее, Феодосий нужен был ему как делец-практик с покладистою совестью, проводящий новые понятия в церковном управлении. Петру нравилось в Феодосии то, что он был яркою противоположностью надоевших ему типов святош, из которых не все были искренни, а некоторые прикрывались лишь личиною благочестия.

Уже в последние годы жизни Петра Феодосий зазнался и держал себя иной раз заносчиво даже пред Государем и Государыней императрицею. Но пока это сходило ему с рук. Между прочим, ему была пожалована осыпанная бриллиантами панагия, с изображением распятия на одной стороне, и с портретом Петра – на другой. Феодосий носил ее на голубой ленте.

При Екатерине I Феодосий стал еще заносчивее. Как-то он приехал к Дворцовому мосту. Стоявший на часах гвардеец не пустил его. Преосвященный, выйдя из кареты, стал махать тростью с угрозою. Потом, войдя в дворцовую переднюю, гневно спросил у гвардейского офицера, для чего они его не пускают? «Мне-де бывал при Его Величестве везде свободный вход. Вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, а наши-де палки больше тех. Шелудивые-де овцы не знают, кого не пускают».

Другой случай вышел еще резче.

В Синоде придворный уставщик передал Феодосию приказание Государыни служить на следующий день панихиду по Государю. Он обиделся и сказал: «На это есть чередные» (удивительно, что он отлынивал от богослужения по человеку, которому был всем обязан). Уставщик отвечал, что Государыня велела быть «всем синодальным, потому сороковой день».

По выходе уставщика Феодосий разразился пред членами Синода гневными речами: «Боже милостивый, какое тиранство! Мирская власть повелевает духовной – молиться. Покажите мне, отцы святые, где это написано». На это ему ответили его сослуживцы, что найти бы можно, да к чему? Мы-де по своему Государю всегда должны молиться.

В конце концов Феодосий сказал: «Пойду и я, и буду служить, потому что боюсь, чтобы не послали в ссылку. Только услышит ли Бог такую молитву?»

После панихиды Феодосий получил приглашение к царскому столу, но сказал, что он обесчещен, и не пошел.

На следующий день Феофан Прокопович явился к императрице и сделал донос на Феодосия.

Минута для Феофана была критическая. Феодосий, ненавидевший его, подкапывался под него. По его наущению на Феофана было донесено, что им спорот был жемчуг с облачений псковской кафедры, который Феофан присвоил себе.

Дело принимало плохой для Феофана оборот. Лучшим средством спасения он выбрал погибель своего главного врага, Феодосия.

Феофан обвинял Феодосия в разный непристойных речах против покойного Государя и современных порядков: что, дескать, за недоброжелательство к духовенству найдет на Россию Божий гнев, что Петр тиранил Церковь, что смертельная болезнь произошла у Петра «от безмерного женонеистовства и от Божия отмщения за его посяжку на духовный и монашеский чин, который он хотел истребить. Излишняя его охота к следованию тайных дел, показует мучительное его сердце, жаждущее крови человеческой». И что он, дескать, вообще резко отзывался о современных церковных порядках.

Феодосия осудили. Указ о нем был составлен Феофаном с преувеличением и искажением многих сторон дела. Он был приговорен к ссылке в Корельский, у устья Двины, монастырь, где его должны были содержать под караулом.

Его заточили в одной из келлий, под церковью. Он просил к себе духовника, со слезами исповедовался и приобщился в церкви, в епитрахили с поручами, объясняя: «Сан архиерейский с меня не снят. Я только отрешен от епископии». Но тайная канцелярия лишила несчастного узника и этого утешения. Было приказано приобщать его однажды в год, Великим постом, и не в церкви, а в его заточении.

Впоследствии, по новому доносу на Феодосия, или, как его тогда называли официально, «Федоса», участь его еще ухудшилась. Оказалось, что он со всех своих подчиненных брад присягу на верность себе «по обычаю царской присяги». За это его приговорили к лишению архиерейского и иерейского сана и предписали посадить в тюрьму или в каменную келью наподобие тюрьмы – притом, чтобы близко от кельи не было людей, а давать ему только хлеб и воду. Для исполнения этого распоряжения был послан в Корельский монастырь гвардейский офицер граф Мусин-Пушкин, сын Мусина-Пушкмна, ведавшего монастырским приказом. Когда он приехал в монастырь, Феодосий был у обедни. Пока шла обедня, Пушкин приказал закласть кирпичами окно кельи Феодосия. Так что осталось оконце – менее чем в четверть аршина в ту и другую сторону. После обедни с него сняли сан и заключили. Грустно читать, как Архангельский губернатор Измайлов, посетив Корельский монастырь, доносит, что «Федос еще жив». Но не долго промучился он. Когда была приготовлена для него новая тюрьма, он не имел силы ходить и был перенесен на руках. Чрез несколько времени он не стал отвечать на стук к нему и не брать пищи. Снесшись с губернатором, дверь распечатали и раскрыли. Феодосий был мертв. Возник вопрос о месте его погребения. Сначала Тайная канцелярия распорядилась, набальзамировав его тело, отправить под видом клади в засмоленном гробе в Петербург. При этом канцелярия допытывалась, не произносил ли Федос пред смертью каких «противных слов». Но потом предписано было везти останки в Кирилловский Белозерский монастырь, где он и был погребен.

Феофан, конечно, радовался уничтожению противника.

Но теперь, в отдалении времени, судьба его вызывает сострадание. Как ни была недостойна вся его жизнь, он носил священный сан; и враги его, измыслившие для него такое великое уничижение, не хотели понять, что столь ужасною карою они уничижают и себя и дают печальный пример, которым захочет воспользоваться последующее поколение, что мы и увидим в судьбе Арсения Мациевича.

Тяжела участь и другого интригана, Георгия Дашкова.

Родом из известной дворянской семьи Дашковых, Георгий в звании «соборного старца Троицкого монастыря» оказал боярину Шереметеву помощь в усмирении в 1706 году бунта астраханских стрельцов. «Сколько в тот бунт народу укоротил, – писал о нем царю Шереметев, – дивлюсь, откуда такое его мудрое происхождение явилось. И если б не его в том было радетельное происхождение, конечно (то есть до конца) бы Астрахань разорилась». Петр за это «радетельное происхождение» решил взыскать Дашкова своею милостью и определил его келарем в Троицкий монастырь.

Здесь Дашков вполне насладился всем, что могло доставить ему богатство этой знаменитой обители. В братскую трапезу, как то делали его предшественники и как следовало бы делать, он никогда не ходил, завел свой стол. Прислуги у него было личной – до 20 человек. Вкладов, которые приносили в монастырь усердствующие золотом и серебром, Дашков в казенный приказ не отдавал, а покупал на эти деньги экипажи, сбруи, лошадей. Он был великий охотник до