Мои хозяева все время сдавали свои дома, и мне приходилось всем объяснять одно и то же. Ихние дома пустовали и по три и по четыре месяца, а как не пустовать, раз такие условия…

Детей я решила отводить к сеньоре Энрикете, потому что это не жизнь, а каторга. Она приняла детей как родных и девочку привязывала шарфом к стульчику. Надо было, говорит, с первого дня приводить ко мне. Я ей не велела давать детям соленые орешки, а им тоже наказала, чтобы не просили, потому что они дома ничего не ели, что ни дай. Но из нашей затеи ничего не вышло. Мальчик сидел скучный, обиженный и часами тянул — хочу домой, хочу домой. Не хочу на улицу, хочу домой! Ну и куда деваться — снова оставляла их дома, да и, по правде, пока они сидели без меня, все как-то обходилось.

Но однажды вхожу и слышу шум, будто птицы крыльями хлопают. Посмотрела, вроде ничего: мальчик стоит на галерее спиной к свету и тянет ручки через плечо Риты. Тихо стоят, не шелохнутся. Я — то, как приду — скорей за дела, обед готовить, то, се, ну и мне ни к чему, не придала значения. И еще дети взяли привычку играть викой, выкладывали из нее на полу дорожки, цветы, звездочки.

У нас уже было десять пар голубей. И вот как-то раз Кимету случилось работать у одного человека, который жил рядом с моими хозяевами. В один из дней он зашел за мной, и я познакомила его с сеньорой. По дороге домой я занесла в лавку список продуктов, который сеньора дала. Выхожу из лавки, а Кимет — он меня на улице ждал — говорит: вот дурында, не могла раньше сказать, какая здесь вика замечательная, нигде такой не видел. И тут же вспомнил, что когда мы еще не были женаты, он эту лавку приметил. Велел купить целых пять кило. Отпускал мне сам хозяин, чем-то на Пере похож, на повара: высокий, волосы аккуратно причесаны, а лицо в оспинах, но не глубоких. Моя сеньора всегда про него говорила, что он — порядочный, не обвешивает, цены нормальные и с разговорами не лезет.

XXI

С каждым днем я уставала все больше. Приду домой, дети спят. Я на полу одеяло стелила, и они на нем засыпали оба, как ангелочки. А тут прихожу, они и не думают спать, моя Рита, такая кроха — хи, хи, хи. Смотрят друг на друга, и мальчик ей пальцем — тсс! А Рита снова — хи, хи, хи… Решила я дознаться, что они затеяли. И вот однажды примчалась домой пораньше, летела по улицам как угорелая. К двери подошла тихонько, не дышу и осторожно ключом поворачиваю, точно вор какой. Открыла и — Бог мой! Голуби все как есть по галерее и по гостиной разгуливают. А детей нет. Три голубя заметили меня — и на балкон, дверь настежь открыта, на полу только тень мелькнула, и перышки остались. А четверо сразу на галерею, быстро-быстро лапками переступают, спешат, подпрыгивают, крылья приспустили. Но с галереи смотрят как ни в чем не бывало. Я спугнула, они тут же улетели.

Потом, конечно, бросилась детей искать, всюду облазила, даже под кроватями. И кто бы знал! В темной комнате, вот где нашла. Мы туда Антони закрывали совсем маленького, чтобы хоть часок поспать. Рита, значит, сидит на полу, и в подоле у нее голубка, а у Антони на коленях три голубя, вику клюют прямо с руки. Я к детям — вы что тут делаете! Голуби испугались, тычутся в стены, а мальчик обхватил ручонками голову и заревел. Как я намучилась, пока всех голубей повыгнала, слов нет… Выходит, голуби эти давно уже хозяйничали в доме! Из галереи они набивались в гостиную, а оттуда через балкон возвращались к себе в голубятню. Я-то, глупая, радовалась, дети у меня послушные, а они сидели тихо, боялись голубей спугнуть, и те к ним попривыкли. Но Кимет ничуть не расстроился, наоборот, — смеялся. Наша голубятня, говорит, как большое сердце, кровь оттуда идет кругом по всему телу, а потом снова в сердце — в голубятню. Нам бы, сказал, побольше развести голубей, хлопот с ними немного, живут и живут Божьей милостью… Голуби, когда взмывали вверх, ну точно косая волна, и гребень из белых молний, из крыльев то есть. Прежде чем нырнуть к себе в голубятню, они обязательно долбили бортик, штукатурку клевали. От этого повсюду выбоины и голый кирпич. Антони, бывало, залезет в середину стаи, и малышка за ним, а голуби хоть бы что, одни расступаются, другие семенят за детьми. Кимет сказал: надо бы кормушки внизу поставить, в темной комнате, раз голуби привыкли к ней. А дети только сядут на пол — птицы вокруг них, сами в руки даются. А потом Кимет сказал своему Матеу, что хорошо бы сделать для голубей гнезда в темной комнате, она как раз под терратом. Надо, говорит, пробить отверстие в потолке, приладить крышку, вроде люка, и лестницу из реек от пола до потолка. Вот и будет самый короткий путь из квартиры на голубятню. Матеу засомневался: вдруг хозяин запретит. Но Кимет сказал — хозяину незачем все знать, да и жаловаться не на что, голуби у нас чистые, главное поставить дело, чтобы толк был, а смотреть за ними приставлю Коломету и детей. Я ему — это дурь, но он фыркнул на меня, мол, женщинам только дай власть, все сразу рухнет. Мол, кто-кто, а он знает, чем надо заниматься. И настоял на своем. Матеу, добрая душа, пробил отверстие и обещал, раз Кимету загорелось, принести со стройки лестницу, он присмотрел одну, только надо снять две-три рейки, а то длинновата. Кимет, он, конечно, поставил внизу гнезда, а голубей закрыл, пусть, говорит, привыкают выходить по лестнице, нечего гулять по всей квартире. Голуби сначала жили в полной тьме. Кимет крышку не открывал. Ее из досок сбили и сверху поднимали за кольцо, а снизу толкали головой или плечом. Я, бывало, начну убирать эту комнату, свет зажгу, а голуби, несчастные, сидят как слепые, хоть бы шевельнулись. Синто увидел, весь зашелся от злости, рот совсем набок поехал.

— Эти птицы — самые настоящие каторжники!

И вот голуби хоть взаперти, а яйца положили и голубят высидели. И когда голубята оперились, Кимет поднял крышку, а мы через решетку смотрели, как голуби поднимаются по перекладинам. Кимет радовался как дитя. Доведем, сказал, до восьми десятков, и можно кончать с мастерской, а пока что пора и участок за городом подыскивать. Матеу нам домик поставит, найдет у себя материал. С работы приходил как чумной, сядет ужинать и не видит, что в тарелке, лишь бы поскорее поесть — и за расчеты. Сидит под нашей лампой с красной бахромой, прикидывает, пишет на старом картоне, чтобы бумагу не переводить. Столько-то пар, столько-то птенцов, столько-то корма, столько-то дрока на гнезда. Верное дело! А голуби, скажу, маялись на этой лестнице дня два или три, пока сообразили, как им выбираться. И когда поднялись на террат, верхние их чуть не заклевали. Понятное дело — они чужие! Самый злющий был первый, тот, что с подбитым крылом. Когда попривыкли друг к другу, то верхние полезли вниз — разнюхать, что там.

Строиться решили где-нибудь на высоком холме Барселоны. А голубям поставить голубятню в виде башенки с винтовой лестницей, крытой до самого верху, и чтоб у каждого гнезда — оконце. А под крышей островерхой думали сделать площадку, откуда голуби станут летать на Тибидабо[30] и даже дальше. Кимет размечтался. Голуби, говорил, меня прославят. Вот построим дом, и прощай мастерская, стану выводить новые породы, а там, глядишь, и премию дадут, как лучшему голубеводу, а! Но чтобы совсем бросить свою работу — это нет. Гордился, что краснодеревщик. Скажу нашему Матеу, пусть построит мне сарай, и там буду держать весь инструмент. Начну мебель делать, только не по заказу, а своим друзьям, заказчики это одно, а работа — другое. Попадаются, правда, замечательные люди, говорил, но чаще такие паскуды, что руки опускаются. Как придут Синто с Матеу, так у них планы всякие. Только вот однажды сеньора Энрикета сказала, что мой Кимет раздаривает голубей направо-налево, чуть не каждая третья пара — в подарок, а ты, дурочка, надрываешься…