Он укусил крохотный кубик чеснока; в горящем рту расцвела мешанина вкусов; эта путаница напоминала много хорошего, но не выдавала основы букета (тарелка уже наполовину опустела), за которую мог бы зацепиться язык.

– Раз у нас не только завтрак, но и ужин, – сидя за письменным столом, Тэк налил себе еще стакан, – я считаю, бренди уместен.

Он кивнул; янтарная колбочка потерялась в его крупных пальцах.

– Очень вкусно. – Он глянул на тарелку и пожалел, что нет овощей; хоть бы даже и латука.

– Уже придумал, куда двинешься? – Тэк допил второй стакан, налил еще и протянул бутылку.

Бутылке он покачал головой, а на вопрос пожал плечами.

– Можешь поспать здесь.

Он флегматично подумал: артишоки. Потом глянул на плакаты.

– Любишь ты С и М, а? – И понадеялся, что пища во рту заглушит этот комментарий.

– Мм? – Тэк глотнул кофе, и кофе заклокотал. – Зависит от того, с кем я. – Он поставил чашку на стол, открыл боковой ящик, сунул руку. – Видал такое?

Орхидея.

Медные лезвия вдвое длиннее, чем у него, сильнее изогнуты. Основания узорчатых ножей вправлены в листья, и раковины, и когти на прихотливом браслете.

Тэк приставил острия к груди вокруг левого соска, нажал, поморщился – и уронил орхидею на колени.

– Тебя не вставляет, да? – Кольцом на груди в желтой шерсти вспыхнули точки уколов. – Красивая вещь. – Он улыбнулся, потряс головой и убрал орхидею обратно в ящик.

– Можно я вылью бренди в кофе?

– Можно всё.

– А, ну да. – Он опрокинул стакан в дымящуюся черноту. – Э… спасибо. – И поднял чашку. В лицо дохнуло коньячными пара́ми. От глубокого вздоха язык споткнулся в горле. – Очень вкусный завтрак. – Поверх донышка чашки ему в глаза поглядели другие глаза, сощуренные.

Он допил, отставил чашку на пол, пальцем подтолкнул на вилку последний кусок ветчины; еще жуя, поставил тарелку к чашке.

– Еще бренди?

– Нет, спасибо.

– Да ладно. – Тэк налил себе третий стакан. – Расслабься. Рубаху снимай.

Он знал, что грядет, еще когда принимал приглашение в парке. В иное время он бы что-нибудь почувствовал. Но чувства притупились; все дрейфовало к этой минуте, а он даже и не вникал. Он пораздумал, что бы такого сказать, не придумал, поэтому расстегнул три пуговицы, выдернул полы из штанов.

Тэк, увидев оптическую цепь, задрал брови:

– Где взял?

– По пути сюда.

– За городом?

– Тут написано: «Сделано в Бразилии»… кажется.

Тэк качнул головой:

– Беллона стала пристанищем стра-анных… – это слово он окарикатурил оттяжечкой, – мастеров. Ах, какие здесь родятся идеи! Светощиты, орхидеи, эта твоя цепь… наши местные народные промыслы.

– Я ее снимать не буду!

Убежденность удивила его; ее изречение ошарашило.

Тэк засмеялся:

– Я бы и не попросил. – Он опустил взгляд на свою грудь, указательным пальцем провел в шерсти по розовым точкам – еще видно, где уколол зубцами орхидеи. – И ты считаешь, ты на свете самый психованный псих? Ну ты нахал.

Его рубашка лежала рядом на постели. Он сложил руки на коленях, переплел пальцы, суставы, большим пальцем почесал складки темного живота.

– Слушай, насчет… психов. – Его одолевали праведное негодование и застенчивость, он смотрел на двойной кулак из плоти, волос, ороговелостей и мозолей, вжавшийся в лобок; кулак вдруг словно отяжелел костями. – Ты не псих и никогда психом не был. То, что ты видишь, и слышишь, и чувствуешь, и думаешь… ты считаешь, это и есть твой разум. Но на самом деле разум невидим; когда мыслишь, сознаешь его не больше, чем глаз, когда смотришь… пока он не ломается. Вот тогда ты его сознаешь – где выпали детали, где гремит на ходу, – как замечаешь глаз, когда в глаз попала соринка. Потому что больно… Да, он искажает картину. Но самое странное – и это никому не объяснить, только другому психу или, если повезет, врачу, у которого ума необычайная палата, – страннее галлюцинаций, и голосов, и страхов то, что ощущаешь границы самого разума… другие люди так просто не умеют. – Он спихнул рубаху к изножью, сколупнул сандалию пальцами уже босой ноги. – Понимаешь, нет? – Фактура половиц гораздо острее ощущалась ногой, которая и раньше не была обута.

– Ладно. – Тэк говорил мягко, примирительно. – Снимай-ка ты все остальное.

– Я ужасно грязный, слышь… – Он поднял взгляд. – Воняю, наверно, убойно. Если не хочешь…

– Я точно знаю, как ты воняешь, – ответил Тэк. – Валяй.

Он вздохнул, вдруг решил, что это смешно, лег на жесткую койку, расстегнул ремень и закрыл глаза.

Услышал, как Тэк заворчал. Один, затем второй сапог стукнули по полу и опрокинулись.

Спустя миг к его боку прижался теплый бок. Ладони и пальцы вдавились ему в живот; пальцы растопырились. Тэк спустил руки к поясу джинсов, потянул.

Пятками и плечами упершись в твердое, он приподнял ягодицы.

Тэк потащил с него джинсы и…

– Господи боже, эй! Что с тобой – у тебя весь хуй в каком-то говне!

– А… чего? – Он открыл глаза, приподнялся на локтях, посмотрел на себя. – Ты про что?.. – И ухмыльнулся: – Все нормально. С тобой-то что?

– У тебя лобковая перхоть?

– Это не перхоть. Я был с женщиной. Прямо перед тем, как мы с тобой встретились. А помыться было негде.

– Это она, что ли, болела?

– Не. Ты что, женщину никогда не ёб?

Тэк посмотрел как-то странно:

– Не буду врать: пересчитать попытки хватит пальцев одной руки. – И поджал и без того тонкие губы.

– Блин, если тебя мои, сука, пятки не обламывают, из-за этого тебя точно не убудет! – Он рукой отряхнул жесткие волосы на лобке. – Это засохшая типа… молофья такая. – В волосах блеснула цепочка. – У женщин иногда бывает, когда они очень мокрые. Совершенно нормально. – Он бросил чиститься, на локтях опустился назад. – Тебя это, небось, заводит.

Тэк потряс головой, потом рассмеялся.

– Давай, – сказал он.

Тэк опустил голову, разок блеснул ему голубыми глазами:

– Это тебя заводит, да?

Он нащупал шерстистое плечо, нажал:

– Давай.

Мощные руки сцепились у него под талией. Разок Тэк, зажав вдвое раздутый кулак между лобками, щетинистым подбородком потерся о его шею. Он оттолкнул Тэка прочь; громадная голова прокатилась вниз по его груди и животу. Губы горячим кольцом съехали по его хую; хуй набух; кольцо взобралось выше; и съехало вновь. Тэк лбом бодал его в низ живота. Пришлось скрестить лодыжки и напружиниться – рот открыт, глаза закрыты, цепочка натянулась поперек груди. Думай о ней, так будет проще. (Лицо Тэка вдавливало стеклянную крошку ему в лобок.) Испод век лунно засеребрился, побежал трещинами, точно зарос ветвями. В памяти листва на ветру внезапно обернулась волосами, скользящими с ее лица, – глаза зажмурены, рот глотает воздух по чуть-чуть. От поднявшегося жара он ахнул и кончил. Спустя миг Тэк поднял голову, проворчал: