– Жертвы, – поправил Андрей.

– Избранной жертвы, – Милованов, кажется, попытался пошутить. – Все мои «протеже» приходили к Алии, и она исследовала их. Одного за другим. Ей важно понять степень совместимости. Возможности перехода – туда и обратно. Возможности безболезненного существования здесь и там. Da und hier, выражаясь по-научному.

– То есть ты хочешь сказать, – заговорил я, – что она практиковала вивисекцию не только над своими собственными согражданами, – что допустимо в рамках традиции и политкорректности, – но и над нашими? Над гражданами Российской Федерации?

– И гостями нашего города. Включая американских туристов и молдавских гастарбайтеров, – подтвердил Милованов и повернулся к Гемпелю: – Где ты нашел этого парнишку? Он довольно сообразительный.

Я прикусил губу, потому что естественной реакцией с моей стороны на подобное заявление было бы дать нахалу в глаз. А мне хотелось еще послушать. Может быть, Милованов выдаст какие-нибудь новые душераздирающие подробности.

И точно. Милованов, как будто оценив мою сдержанность, продолжил рассказ об Алии:

– Позднее она стала осмотрительнее. Не всех, кого я к ней направлял, она принимала в работу. Многих отбраковывала. Она научилась с первого взгляда определять, годится ли экземпляр для ее целей. Например, Лазарев не годился.

– Очевидно, это и спасло ему жизнь, – сказал Гемпель задумчиво. – А со мной что будет?

– С тобой? – Милованов оглядел его с головы до ног и улыбнулся. – Ты – ее удача. Возможно, первая настоящая удача. Ты вполне готов к перемещению. Это не искалечит тебя. Она очень гордится тобой.

– Ясно, – молвил Гемпель.

– А мне не ясно, – вмешался я опять и зло надвинулся на Милованова: – Кто ты такой?

– Я? – удивился тот. – А ты как думаешь?

– Я думаю, что ты – человек-ренегат, – выпалил я.

– В каком смысле? – Милованов откровенно забавлялся.

– В том смысле, что ты – человек.

– Да, – согласился Милованов. – Я человек.

– Как же вышло, что ты работаешь на них?

– На них? – Милованов удивлялся все больше и больше. – О ком ты говоришь?

– Я говорю об инопланетянах. Как ты, землянин, можешь на них работать?

– Да запросто, – отмахнулся Милованов. – Когда Алия сказала мне, что ей нужен агент по вербовке, я сразу же согласился.

– Почему?

– Любопытство. Деньги. Мало ли причин.

– Ясно.

Я направился к двери, даже не притронувшись к кофе, которым Милованов пытался нас потчевать. Еще не хватало! Не стану я распивать кофе с предателем рода людского.

Я ожидал, что Гемпель последует моему примеру и немедленно покинет это проклятое место, однако тот не тронулся с места.

– Ты идешь, Андрей? – спросил я, поворачиваясь к нему уже на пороге.

Он медленно покачал головой.

– Я остаюсь.

– Почему?

Я просто задыхался от всех этих «почему», на которые мне давались такие лаконичные, такие уклончивые и зачастую такие непонятные ответы.

– Почему, Андрей?

– Потому что мое место теперь здесь.

– Намерен помогать ему вербовать для Алии пушечное мясо? – закричал я. – Из любопытства или ради денег? Я был о тебе лучшего мнения!

– Нет, – ответил он устало. – Я – удача Алии. Первая ее абсолютная удача. Если я сейчас уйду, если не позволю ей воспользоваться мною, она искалечит еще немало жизней, прежде чем создаст второй прототип… Нет. Я остаюсь. Пусть завершит эксперимент. Я готов служить ей. Это мой добровольный выбор.

– Ты болен, – сказал я, как плюнул.

– Я совершенно здоров, – возразил Гемпель.

На мгновение я представил себе, как веселится Милованов, слушая наш диалог, но сейчас мне было все равно.

– Ты сам признавался в том, что болен Алией, – настаивал я.

– В моей болезни нет ровным счетом ничего страшного, – отозвался Гемпель. – Обыкновенная любовь. Притяжение к объекту, необходимому для дальнейшего функционирования. У меня совершенно ясный рассудок. Я вполне отдаю себе отчет в происходящем. Чем дольше я нахожусь в этом, чем дольше размышляю над фактами, тем более простым и отчетливым мне все это представляется.

– Кажется, это была моя роль – все упрощать и представлять в пошлом, примитивном виде, – съязвил я.

– Ты хорошо меня научил, – ответил Гемпель без всякой обиды. – И ты был прав. Я должен остаться, а ты ступай.

– И никто из вас, предателей, не боится, что я на вас настучу? – осведомился я напоследок.

Они засмеялись так дружно, что меня едва не стошнило. Гемпель и Милованов, оба.

Конечно, они этого не боялись. Ведь розовый дом на перекрестке не найдет никто, если Алия этого не захочет. И если не настанет особенно мерзкая непогода.

* * *

После этого много лет я ничего не слышал о Гемпеле. Пару раз натыкался на Лазарева, он старел, мельчал и при разговоре всегда мелко, глупо хихикал. Полагаю, встреча с Алией оставила неизгладимый отпечаток на его психике. Странно, но при всех этих отклонениях он был счастливо женат. Ни он, ни я никогда не упоминали о Милованове, хотя – я видел это по глазам Лазарева – ни он, ни я ничего не забыли.

Как я уже говорил, семейные неурядицы сделали мою эмоциональную жизнь достаточно насыщенной, так что в основном я довольствовался романами, женитьбами и разводами, пока наконец не упокоился в лоне второго, благополучного брака.

В дурную погоду я неизменно сидел дома и отключал телефон, едва лишь небо заволакивало тучами. Домашние посмеивались над моей неприязнью к сырости и тягой к уединению, но, в общем, не препятствовали. Любопытно также, что я следовал своему обыкновению машинально и по целым годам не вспоминал о причинах такого поведения.

Весной 2024 года меня настигла меланхолия такая сильная, что ее можно было бы счесть сродни душевной болезни. Меня раздирала жалость к себе, к людям, даже к городским камням: зачем они так недолговечны и так быстро разрушаются под действием климата и хулиганов! Я мог заплакать над котенком, кушающим посреди улицы с клочка газеты, на который сердобольная бабулька положила немного рыбного фарша. А это уж совершенно дурной признак, и жена настоятельно советовала мне прибегнуть к успокоительной настойке.

Настойка эта была на спирту, так что я не стал возражать и завел привычку употреблять по две-три успокоительные бутылочки в день.

И вот однажды я вышел из дома во время дождя. Не иначе, это успокоительное подействовало на меня одурманивающим образом, и я впервые за много лет изменил давней привычке. Я вдыхал холодный сырой воздух и с удивлением понимал, что стосковался по ощущению влаги в горле и легких. Я как будто вернулся домой из долгого странствия.