Клод шепнул Гансу, что Диков действительно так сделал. Он не очень-то лестно изобразил высокопоставленных лиц Филиппсбурга и имел бурный успех. В этом городе на него не обижаются, тут все страстно жаждут прослыть знатоками искусства.

Ганс едва осмеливался дышать. Ему еще не приходилось бывать среди столь своеобычных личностей. Какой же он бесталанный, ничтожный по сравнению с людьми того общества, в котором так уверенно вращались госпожа Фолькман и Анна. Он не осмелился бы и рта здесь открыть. Все, о чем он до сих пор размышлял и говорил, выглядело в этом окружении чем-то убогим, плоским и самоочевидным, слишком доступным пониманию, было лишено хоть какого-то скрытого смысла. Правильнее всего ему вернуться домой, в Кюммертсхаузен, к матери, признаться ей, что деньги за учение истрачены зря, что скачок из Кюммертсхаузена в Филиппсбург слишком труден, чтобы совершить его в пределах одного поколения. Не встать ли ему тотчас, не броситься ли к господину Фолькману и не объявить ли ему, что он не способен более выпустить ни единого номера «Программ-пресс»? Правда, он ночи напролет, лежа в постели, листал учебные пособия по теории создания радиопьес, на его ночном столике, на стуле, на коврике перед кроватью громоздились груды специальной литературы, но читать все это ему было трудно; несказанных усилий стоило ему составить себе список слов, с помощью которых он надеялся придать своим радио- и телерецензиям профессиональный вид.

После его беседы с господином Фолькманом фирма «Фолькман» тотчас прислала ему домой два колоссальных сверкающих ящика: радиоприемник и телевизор; мастера проложили проводку и установили на убогой крыше антенну — ярко поблескивающую алюминием, высоченную и невероятно тонкую мачту. Все деды повставали со своих ящичков в палисадниках, дочери и невестки сбежались и, расталкивая толпы детишек, протиснулись поближе, а госпожа Фербер вышла на улицу — себя показать и ответить на град вопросов, она упивалась любопытством и восхищением соседей, втайне надеялась, что с этой минуты продажная Иоганна не будет уже самой жгучей темой пересудов на Траубергштрассе. Ганс подошел к окну, чтобы и на него посмотрели, но сделал вид, будто не замечает толпу, наблюдающую за установкой первого на Траубергштрассе телевизора: пусть люди думают, что у него, где бы он ни жил, стояли этакие исполины. Но перед мастерами фирмы «Фолькман» он испытывал жгучий стыд: за свою кровать, старую и безобразную, за шаткий умывальник, на котором стоял побитый со всех сторон таз, за комнату без водопровода, вообще за то, что комната эта в жалком домишке. Когда мастера уходили, он дал им такие чаевые, что они остановились, посмотрели на него, повертели купюру и еще раз посмотрели на него.

Ганс рад был, что госпожа Фербер до одиннадцати убирала в полицейском участке. Иначе она бы с большим удовольствием смотрела каждый вечер всю программу телевидения. Господин Фербер, к счастью, не испытывал к телевидению никакого интереса. Да и в домике вечно что-то требовалось подремонтировать. Ганс проводил вечера в запертой комнате перед своими ящиками, смотрел, слушал и записывал, хвалил, отвергал и пытался представить себе, что же больше всего нравилось публике, ведь соответственно этому ему и нужно было писать рецензии, хотя, как разъяснил ему господин Фолькман, «известный уровень» следовало сохранять. Для господина Фолькмана радио- и телепередачи были экономическим фактором. Они должны были строиться таким образом, чтобы все больше людей покупали приемники и телевизоры и все более высокого класса, только так можно было увеличить оборот, поднять уровень всеобщего благосостояния, предотвратить безработицу и еще худшие экономические и политические беды. В этом заключалась нравственная задача создателей программы, нацеливать их на эту задачу должна критика, ведь они всегда пытаются осуществлять в своих программах какие-то шальные идеи.

— Думать надо о людях, — повторял все снова и снова господин Фолькман, — а не о литераторах. — Он улыбался Гансу и, не дождавшись возражений, продолжал: — На бумаге пусть выделывают, что хотят. Но радио и телевидение предназначено для всех, они относятся к экономике. Их нужно уметь планировать на многие годы вперед. Понимаете, тут нельзя пускаться на рискованные эксперименты.

Так Ганс постепенно уяснил себе необходимые критерии. Господин Фолькман настойчиво воспитывал его. Он неоднократно приглашал Ганса, контролировал каждую его статью, каждый репортаж, заботился, чтобы у него была необходимая информация и чтобы он ознакомился с их заводами, вызывал его на дискуссии, сердился, если Ганс слабо возражал, хотел слышать все контраргументы, чтобы разбить их. Ганс все больше и больше восхищался этим человеком. Эта крошечная сверхточная машина с тысячью тончайших колесиков и винтиков с утра до вечера излучала свое влияние на все и вся: она влияла на чертежные доски в конструкторских бюро, она влияла на рекламные кампании, на скорость поточного производства, на выборы в производственные советы, на политику в области коммунального хозяйства, на партийные комитеты, на редакции радио и газет, она влияла на все сферы жизни, и всегда тихой сапой, оставаясь незаметной. Всюду господин Фолькман мог четко и ясно растолковать, что от чего зависит и что требует улучшения, цель его легко формулировалась: запланированное благосостояние. При слове «свобода» личико его болезненно передергивалось. Все против всех, говорил он, — вот что такое свобода.

Гансу очень хотелось, чтобы его рецензии нравились господину Фолькману. Ему хотелось, чтобы тот его хвалил. И потому он читал даже самые скучные книги по специальности и далеко за полночь пытался бороться со сном, каковым его здоровая натура реагировала на подобного рода литературу.

Сесиль, Клод, Алиса… Вот это люди! А господин Диков, поэт! Ганс вспомнил о Бертольде Клаффе, проживающем над ним в чердачной каморке. Почему его нет здесь? Не оправдывает ли это его, Ганса, собственную несостоятельность, которую он обнаружил сегодня у Фолькманов? Он вспомнил ночь, когда Клафф явился к нему в комнату. Дело было уже после полуночи. Вернулась домой госпожа Фербер и стала расписывать мужу ссору, вспыхнувшую среди уборщиц полицейского участка: одна из них завела шашни с полицейским унтер-офицером, вот они ее нынче и притянули к ответу, в подвале ввосьмером приперли к стене — Ганс мысленно видел этих женщин, их мрачные лица, их бесцветные халаты и кое-как повязанные платки, они окружили ту, быть может, единственную, которая еще носила шелковые чулки и бюстгальтер, единственную, видимо, женщину среди этих призраков, что ради почасовой оплаты ежедневно на шесть часов исчезали с лица земли, сливались с тряпками и щетками, ползали на коленях по темным лестницам, скоблили и чистили, согнув дугой спину и ничего перед собой не видя, — они надавали грешнице оплеух, они плевали ей в лицо и грозили, что потребуют ее увольнения, если у нее, сорокалетней замужней женщины, хватает совести заводить шашни с молодым унтер-офицером, да еще в рабочее время прятаться с ним на верхнем этаже. Да-да, они их видели. Тьфу, черт! Ну и наподдали же они ей! Госпожа Фербер даже разволновалась. Муж стал выспрашивать подробности. Ему хотелось знать, как она выглядит, как давно они следят за ней и, главное, что же они такое видели. Госпожа Фербер так подробно все описала, что и Ганс не выдержал, стал прислушиваться. Но тут у Ферберов бурно вспыхнули супружеские чувства, после чего они наконец-то заснули. Тишина, казалось, росла и ширилась. Те немногие звуки, которые еще оставались в ночи: дыхание соседей, стон, вот кто-то повернулся в кровати и зазвенел матрац, где-то вдалеке промчалась машина, волоча за собой затухающий взвизг, повис в воздухе свисток паровоза, прерывистые шаги господина Клаффа, которыми тот отстукивает над головой Ганса ночные часы, — все эти звуки обретали какую-то жуткую особенность в тишине, что все плотнее смыкалась вокруг висков бодрствующего, закладывала ему уши не хуже прибоя, грохочущего на одной и той же ноте. Чем глубже становилась тишина, тем уязвимее она была. Ганс, зачитавшись за полночь, порой не мог заставить себя встать и раздеться, порой ему даже перелистывать страницы бывало мучительно, их легкое шуршание резало ему слух; если уж он наконец вставал и подходил к шкафу, то ему казалось, что стена за его спиной раздвигается и что там кто-то ходит, а все оттого, что его шаги так гулко стучали и он никак не мог уговорить себя, что это его собственные. Он начинал озираться по сторонам, порождал какой-то новый шум, пугался, вздрагивал, каменел от страха и ждал, пока тишина грозным кольцом вновь не сомкнётся вокруг его головы и рокочущим натиском не заложит ему уши; не то чтобы глухой, но и не звонкий, шум этот ощущался как равномерное бремя, которое давит на него и удерживает, не дает затеряться в открытой на все стороны света ночи; но, даже надежно огражденный бременем тишины, Ганс с ужасом ждал следующего взрыва.