В таких условиях турки уже не торопились с ответом по поводу Сан-Стефано, они затягивали мирные переговоры и отказывались даже от того, на что соглашались при заключении перемирия. Когда эти упреки 8 (20) февраля были высказаны Савфету-паше, то он откровенно ответил: «Тогда было другое положение, тогда мы подписали бы все, что вам угодно. Ну, а теперь еще поговорим: обстоятельства уже не те»[1177].

Нелицеприятный вывод напрашивался сам собой: поспешное перемирие и уступчивость победителей уводят на тропу поражений, степень унизительности которых будет только возрастать.

9 (21) февраля главнокомандующий предъявил туркам ультиматум: если к 6 часам утра 11 (23) февраля он не получит приглашения вступить в Сан-Стефано, то займет его силой, а вместе с ним и все те пункты, которые сочтет необходимым. В главной квартире стали готовиться к выступлению, а вечером следующего дня телеграммой из Константинополя М. Ону сообщил — Порта согласилась. Побежденные давали «добро» победителям…

В Лондон же поступали в те дни крайне «неприятные новости». Дерби писал, что ночью 8 (20) февраля пришло сообщение «о требовании России передать ей весь турецкий флот и о том, что предложено послать 30 000 русских войск для оккупации Константинополя».

На следующий день на заседании кабинета первым вопросом обсуждалась судьба турецкого флота. «Мы решили, — писал Дерби, — не разрешать Лайарду и Хорнби делать то, к чему они были расположены, — противиться переводу турецкого флота, как это могло быть осуществлено по закону войны». В связи с этим Биконсфилд заявил: «Если мы идем к войне, то позвольте нам вести ее правильно и не начинать ее схваткой в Константинополе, к которой мы не готовы».

На заседании было отмечено: русские дали обещание не занимать линию Булаирских укреплений на входе в Галлиполи, «так как у них нет к этому мотивов, исключая возможность перерезать путь отхода нашему флоту». В последнем случае кабинет решил быть готовым оказать помощь туркам в защите этой линии.

«В случае силового вступления русских в Константинополь, — писал Дерби, — мы решили отозвать посла и заявить, что пойдем на конференцию только после того, как оккупация прекратится. Во всех отношениях это наиболее решительный шаг, который мы могли предпринять…» (курсив мой. — И.К.)[1178].

Около 4 часов утра 12 (24) февраля главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич во главе конвоя и сопровождающих лиц въехал в Сан-Стефано.

Довольно быстро, к вечеру того же дня, Лондон достигла телеграмма: русские вошли не в Константинополь, а в его пригород Сан-Стефано, «и что мир будет подписан там». Одновременно поступило сообщение, что требование русских о передаче им турецкого флота отозвано. Также в этот день газетные колонки сообщали о готовности Австро-Венгрии приступить к мобилизации и запрошенных на эти цели кредитах. Для британских политиков это были весьма хорошие новости.

Дерби подметил, как сразу изменился тон «болтливых» лондонских газет. Уже 12 (24) февраля они просто взвились в боевом порыве, напечатав речь премьера, которую он никогда не произносил, но которая, по их мнению, отражала его «решительные настроения». «Со мной королева, парламент и весь народ, — якобы говорил Дизраэли, — если бы я был десятью годами моложе, то изменил бы карту Европы»[1179]. Вот она — цена русской нерешительности. Связь явлений проступала совершенно очевидно: агрессивность туманного Альбиона возрастала по мере уступчивости русских политиков и военных.

Перед самым отъездом из Адрианополя Игнатьев заявил, что затянувшиеся переговоры скоро будут закончены, и назвал точную дату подписания мирного договора — 19 февраля (3 марта) — ну как же было не приурочить договор ко дню восшествия на престол императора и отмены крепостного права!.. Вот только все большее число сведущих людей начинало задаваться вопросом: а зачем нужен этот договор? Пафоса много, толку мало, а вред — вполне конкретный.

Очевидно одно: в конце января — начале февраля 1878 г. части русской Дунайской армии могли без больших усилий занять и Константинополь, и Босфор, и даже Дарданеллы.

Какая-то могучая сила тянула русскую армию к Константинополю, тянула, несмотря на все сомнения и нерешительность императора, главнокомандующего и канцлера. И вот это, действительно, можно назвать метафизикой в духе А. Проханова.

Политически заостренные условия перемирия и ориентация на заключение предварительного мирного договора с Турцией сковали действия русской армии.

И тут давно ожидаемый ход сделали англичане — они ввели эскадру в Мраморное море. Однако это открыло новые возможности и для решительных действий русской армии, но по вине императора и, прежде всего, главнокомандующего она ими не воспользовалась. А вот британское правительство разыграло эту карту блестяще. Четыре британских броненосца превратились в куда более эффективное политическое оружие, нежели большая и победоносная русская армия, топтавшаяся в нерешительности под стенами турецкой столицы. В зоне черноморских проливов Лондон в очередной раз стал переигрывать Петербург.

«В январе 1878 г., — писал А. Б. Широкорад, — был упущен момент, который мог бы изменить всю дальнейшую историю России»[1180]. А упущенный момент, как говорил Наполеон, не вернется никогда.

19 февраля (3 марта), как и обещал Игнатьев, прелиминарный мирный договор между Россией и Турцией был подписан в Сан-Стефано.

Стремясь добиться заключения договора до созыва европейской конференции, Петербург пошел на ряд уступок. Прежде всего, Россия не стала обязывать Турцию вступать с ней в особое двустороннее соглашение о проливах, на что указывали предварительные условия мира, принятые в Адрианополе. Двадцать четвертая статья Сан-Стефанского договора упоминала только о беспрепятственном проходе через проливы торговых судов нейтральных государств в мирное и военное время. Таким образом, режим закрытия черноморских проливов для военных судов России, установленный Договорами 1856 и 1871 гг., продолжал действовать.

Уступка вторая: в зачет денежного вознаграждения, причитавшегося России как победительнице, она отказывалась от турецких броненосцев. Примечателен следующий факт. Извещая палату лордов 20 февраля (4 марта) о подписанном в Сан-Стефано мире, Дерби первым делом поспешил успокоить собравшихся: «передача турецкого флота не включена в условия договора»[1181]. Более того, в Петербурге так спешили с его подписанием, что не удосужились настоять на полном выводе всех военных судов Оттоманской империи из Черного моря.