Мощь интеллекта Эйнштейна берет свое начало в его бунтарстве и нонконформизме, в отвращении к любой попытке ограничить его свободу самовыражения. Есть ли что-либо хуже для политика, который должен быть миротворцем? Как он объяснил в вежливом письме одной из иерусалимских газет, поддержавшей его кандидатуру, он не хотел столкнуться с ситуацией, когда ему придется следовать правительственному решению, которое “может вступить в конфликт с моей совестью”.

В обществе, как и в науке, ему было лучше оставаться нонконформистом. “Это правда, что многие мятежники в конце концов становятся ответственными деятелями, – признался Эйнштейн одному из своих друзей, – но я не могу заставить себя поступить так”47.

В глубине души Бен-Гурион был этому рад. Он начал понимать, насколько эта идея неудачна. “Скажите мне, что делать, если он согласится! – шутил он со своим помощником. – Я должен был предложить ему этот пост, потому что иначе сделать было нельзя. Но, если бы он согласился, нас ожидали бы неприятности”. Двумя днями позже, когда посол Эбан столкнулся с Эйнштейном на торжественном обеде в Нью-Йорке, он был рад, что вопрос уже исчерпан. Эйнштейн был без носков48.

С Робертом Оппенгеймером, 1947 г.

Стремление создать водородную бомбу, растущий накал антикоммунистических страстей и будто сорвавшиеся с цепи расследования сенатора Джозефа Маккарти в сфере безопасности – все это омрачало жизнь Эйнштейна. Атмосфера напоминала 1930-е годы, когда нарастали нацизм и антисемитизм. “Немецкая катастрофа прошлых лет повторяется, – жаловался он королеве-матери Бельгии. – Люди молча соглашаются и, не сопротивляясь, присоединяются к силам зла”1.

Он пытался пойти на компромисс, заняв позицию между теми, кто не любил Америку, и антисоветчиками. С одной стороны, он критиковал своего соавтора Леопольда Инфельда, просившего поддержать заявления Всемирного совета мира, который, как небезосновательно считал Эйнштейн, находился под влиянием Советов. “С моей точки зрения это в большей или меньшей степени пропаганда”, – сказал он. Точно так же он отказал группе русских студентов, пытавшихся уговорить его присоединиться к протесту против (как они утверждали) использования американцами биологического оружия в Корейской войне. “Вы не можете от меня ожидать, что я буду протестовать против события, которое, возможно и даже весьма вероятно, не имело места”, – ответил он2.

С другой стороны, Эйнштейн не стал подписывать петицию, которую распространял Сидни Хук, где как предатели осуждались те, кто обвинял в подобных действиях Америку. Экстремизм в любых формах его не привлекал. Он сказал об этом так: “Каждый ответственный человек должен стараться способствовать умеренности и более объективному взгляду на вещи”3.

Считая, что это и является спокойным проявлением умеренности, Эйнштейн написал частное письмо, ходатайствуя об отмене смертного приговора Юлиусу и Этель Розенбергам, осужденным за передачу атомных секретов Советскому Союзу. Это событие разделило страну, накалив страсти так, как это редко случалось до наступления эры кабельного телевидения. Эйнштейн заявлений не делал. Вместо этого он послал письмо судье Ирвингу Кауфману, пообещав не публиковать его. Эйнштейн не спорил с тем, что Розенберги виновны. Он просто убеждал, что смерть – слишком суровое наказание в случае, когда дело до конца не ясно, а его исход определен скорее массовой истерией, чем объективностью4.

В лучших традициях того времени судья Кауфман переправил частное письмо в ФБР. Там не только присоединили его к досье Эйнштейна, но и назначили расследование с целью определить, можно ли это письмо истолковать как предательство. Через три месяца Гуверу был отправлен доклад, где сообщалось, что новых обличительных свидетельств не обнаружено, но письмо в досье осталось5.

Когда судья Кауфман все же приговорил Розенбергов к смерти, Эйнштейн обратился к президенту Гарри Трумэну, которому предстояло вскоре покинуть Белый дом, с просьбой смягчить приговор. Черновик письма он написал сначала по-немецки, а затем по-английски на обратной стороне обрывка бумаги, покрытого множеством уравнений. Надо думать, что, поскольку об этих уравнениях никто больше не слышал, они, вероятно, ни к чему толковому не привели6. Трумэн оставил решение на усмотрение нового президента Эйзенхауэра, который санкционировал исполнение приговора.

Письмо Эйнштейна Трумэну стало достоянием гласности, и The New York Times вышла с заголовком на первой странице: “Эйнштейн поддерживает прошение Розенбергов”7. За этим последовал шквал гневных писем со всех концов страны. “Вам бы следовало иметь хоть толику здравого смысла плюс благодарность за то, что сделала для вас Америка”, – написала Мариан Роулес из Портсмута, штат Вирджиния. “У вас евреи на первом месте, а Соединенные Штаты на втором”, – заявил Чарльз Уильямс из Уайт-Плейнс, штат Нью-Йорк. Из письма капрала Хомера Грина, служившего в Корее: “Вам явно хочется увидеть мертвыми наших американских солдат. Убирайтесь в Россию или туда, откуда приехали, поскольку мне не нравятся американцы вроде вас, живущие за счет страны и делающие антиамериканские заявления”8.

Доброжелательных писем было не так много. Но Эйнштейна порадовала переписка с Уильямом О. Дугласом, либеральным судьей Верховного суда, пытавшимся, хоть и безуспешно, предотвратить казнь. “В наше тревожное время вы сражались столь самоотверженно, призывая общество к здравомыслию”, – написал Эйнштейн, высоко оценивая действия судьи. Ответ Дуглас написал от руки: “Ваша высокая оценка скрашивает мне тяжесть этого мрачного часа – этот подарок всегда будет воодушевлять меня”9.

Во многих критических письмах Эйнштейна спрашивали, почему он решил выступить в защиту Розенбергов, а не девяти посаженных за решетку Сталиным врачей-евреев, которым приписывалось участие в сионистском заговоре с целью убийства советских лидеров. Среди тех, кто публично обвинил Эйнштейна в том, что воспринималось как двойные стандарты, были издатель газеты New York Post и редактор журнала The New Leader10.

Эйнштейн был согласен: действия русских необходимо осудить. “Извращение правосудия, проявляющееся во всех разыгранных русским правительством официальных судебных процессах, безусловно, заслуживает порицания”, – написал он. И добавил, что личные обращения к Сталину, вероятно, не принесут особого результата, но, возможно, может помочь совместное заявление группы ученых. Поэтому он связался с лауреатом Нобелевской премии по химии Гарольдом Юри и еще несколькими другими учеными и договорился, что такое заявление будет написано. “Эйнштейн и Юри атакуют антисемитизм красных”, – сообщила The New York Times11. (Через несколько недель после смерти Сталина врачей выпустили.)

С другой стороны, во многих письмах и заявлениях Эйнштейн подчеркивал, что американцы не должны позволить страху перед коммунизмом заставить их отказаться от столь ценимых ими гражданских свобод и права на свободомыслие. В Англии много своих коммунистов, указывал он, но люди там не позволили довести себя до безумия расследованиями по делам о посягательстве на внутреннюю безопасность. Американцы тоже этого позволять не должны.