и теория кривых пространств, Кант, Göttingen и Michigan, Хлестаков в круглых очках, как Грибоедов! Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе? В 1960-1970‑е гг. Гамов с этими вкусами своей аспирантской юности был бы в СССР абсолютно передовым человеком. Кажется, в этом джентльменском наборе не хватает только двух вещей: джаза и Хемингуэя? Неверно. Джаз уже тоже был, хотя Хемингуэй ещё отсутствовал: сколотившаяся вокруг Гамова в Ленинградском университете группка или секта студентов, куда входили Дмитрий Иваненко, Лев Ландау, Матвей Бронштейн и примкнувшие к ним лица женского пола, празднично именовала себя «джаз–бандом». Г. Е. Горелик и В. Я. Френкель в книге «Матвей Петрович Бронштейн» одну из главок так и назвали — «Джаз–банд»: «Речь идёт о знаменитом среди физиков джаз–банде, в центре которого были Г. А. Гамов, Л. Д. Ландау, в то время, впрочем, более известные своими прозвищами — Джонни, Димус и Дау; называли их ещё “три мушкетёра”. В некоторых устах вторая часть названия группы прибавлением всего одной буквы в конце меняла загранично–музыкальный характер на отечественно–уголовный. Бандой с особой охотой называли их не поспевающие за временем физики и философы, которым не приходилось рассчитывать ни на почтительное, ни даже на сдержанно–нейтральное отношение. К этой боевой и пышущей физико–математическим здоровьем компании присоединился Бронштейн». Одна из участниц джаз–банда посвятила его героям стихи, идущие след в след за знаменитыми «Капитанами» Николая Гумилёва: «Вы все, паладины Зелёного Храма, / По волнам де Бройля держащие путь, / Барон Фредерикс и Георгий де Гамов, / Эфирному ветру открывшие грудь» (Е. Н. Канегиссер, в замужестве Пайерлс)[876].

Именно этот «джаз–банд» изобрёл многие из форм общения, получившие широкое распространение в интеллигентских компаниях 1960‑х и последующих годов: помешанность на всём американско–космополитическом, включая «заграничные» прозвища членов группы — упомянутые «Джонни», «Дау», «Димус» (Иваненко), «Аббат» (Бронштейн); взаимные превращения работы в досуг и обратно, их обязательное смешение; непрерывные демонстрации эрудиции и парады остроумия; бесконечные розыгрыши, комикования и издевательства над «дураками» и «догматиками», иногда совсем не безопасные для их авторов; издание рукописного журнала «Отбросы физики» и т. п. «Остальное время мы провели в игре в теннис, ходили купаться и в кино, когда показывали голливудские фильмы с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом и другими звёздами мирового кино» (Гамов)[877]. Первостепенное значение Георгия Гамова, позволю себе рискованное обобщение, для отечественной культуры заключается не столько в его открытиях в области науки, сколько в его открытиях в области образа жизни: он был одним из зачинателей нового, эпохального стиля поведения интеллектуала как культурного героя XX в.

Абсолютной нелепостью было бы делать из сказанного вывод, что времяпрепровождение лидеров «джаз–банда» сводилось к указанным занятиям: все они упорно и успешно учились, брали и впитывали из первых (Александр Фридман, Абрам Иоффе) и вторых рук, из иностранных физических и математических журналов последние новости о происходившей тогда революции в науке. Поразительно, за какой короткий срок и Гамов, и Иваненко, и Ландау, и Бронштейн обжили её передний край, включились в международный исследовательский поиск и обмен идеями. Правда, всё это они делали на свой, «джаз–бандовский» манер. В неписаном уставе «джаз–банда» одним из главных пунктов был следующий: быть незнаменитым некрасиво. Наоборот, прославиться — это стильно. Вот как запомнились Дмитрию Иваненко обстоятельства отъезда «Джонни» за границу: «Все мы помогали Джо перед отъездом, выбирали ему костюмы, провожали на набережной перед посадкой на пароход, направлявшийся в Штеттин, вспоминали ходившие по рукам строфы Кузьмина: “Вот пароход уходит в Штеттин. / Я остаюсь на берегу, / Не знаменит и не заметен / Так жить я больше не могу”»[878]. Гамов обречён был стать знаменитым, чтобы остаться верным стилю «джаз–банда».

И это ему, как ни удивительно, удалось в кратчайшие сроки. Вновь предоставлю слово Иваненко: «Первая же поездка Гамова превзошла, как известно, все ожидания. Его истолкование альфа–распада, как квантово–волнового проникновения через барьер (названный «Гамов–Берг»), явилось самым впечатляющим из качественно новых специфически квантовых эффектов, а не просто квантовых поправок… Удачнейшее, незапланированное знакомство с Нильсом Бором, сразу ввело Гамова в круг лидеров физики. Статья одного из самых крупных теоретиков Лауэ, обсуждавшего теорию Гамова в центральном немецком органе того времени, произвела сильное впечатление»[879]. Основополагающая статья Гамова по теории альфа–распада «Zur Quantentheorie des Atomkems» («О квантовой теории атомного ядра») была закончена им в Гёттингене 28 июля 1928 г. и получена в редакции Zeitschrift fiir Physik 2 августа 1928 г.

Не имея ни научной компетенции, ни возможности более обстоятельно обсуждать работы Гамова, мгновенно принесшие ленинградскому аспиранту международную известность, остановлюсь лишь на указанной статье — с точки зрения проявившегося в ней мыслительного стиля её автора. Боясь показаться самонадеянным, сделаю предположение, что важнейшей чертой этого стиля было остроумие. Если следовать Зигмунду Фрейду, то к методологии остроумного мышления принадлежат такие приёмы, как «сгущение, смещение, изображение через противоположное, через самое малое» («Автобиография»)[880]. То есть сопоставление между собой далёких явлений, проведение неожиданных аналогий. Именно это и было самой сильной стороной научного стиля Георгия Гамова. Знаменитый учёный Станислав Улам писал об этом в своём предисловии к воспоминаниям Гамова: «Мой друг, математик, покойный Стефан Банах однажды сказал мне: “Хорошие математики видят аналогии между теоремами или теориями, а самые лучшие видят аналогии между аналогиями”. Этой способностью находить общее между моделями для физических теорий Гамов обладал почти до сверхъестественной степени. В современную эпоху всё более сложного и, может быть, сверхсложного использования математики было удивительно видеть, сколь много он мог достичь использованием интуитивных картин и аналогий, получаемых историческими или даже художественными сравнениями»[881]. Если угодно, Гамов и здесь был верен своему «джаз–бандовскому» стилю. Необычайной популярностью пользовалась предложенная им остроумная интерпретация теории альфа–распада как «туннельного эффекта».

Чтобы не залезать в дебри атомной физики, сошлюсь на работу одного из крупнейших учёных XX в. Луи де Бройля «Революция в физике», где тому эффекту посвящён отдельный параграф. Де Бройль предлагает мысленно рассмотреть ситуацию, когда частица заключена в пространстве, со всех сторон ограниченном потенциальными барьерами, высота которых больше энергии частицы. Классическая механика утверждала, что частица никогда не сможет вырваться из той потенциальной ямы. Согласно применённой Гамовым волновой механике частица, наоборот, имеет вполне определённую, небольшую вероятность покинуть яму. В научном сообществе бытует легенда о том, что после выступления Гамова с изложением своей теории 27 февраля 1929 г. в лондонском Королевском обществе на открытии дискуссии о строении атомных ядер не менее остроумно описал это положение вещей британский физик Роберт Фаулер: каждый присутствующий в этом помещении имеет конечную вероятность покинуть его, не проходя через дверь или, конечно, не прыгая