ни одной из этих составных частей религии нельзя пренебрегать. И я убежден, что Ромул ауспициями, Нума, учредив жертвоприношения, заложили основу нашего государства, которое, конечно, никогда бы не достигло такого могущества, если бы высшим благочестием своим не заслужило милости бессмертных богов»[629].

Так, щедро выплачивая свой долг, Рим становится гарантом, живым свидетельством, постоянным поручителем тех богов, которые ему покровительствовали, и того культа, который сделал возможным это покровительство. Разве не на эту уверенность опираются тяжеловесные, но прекрасные и совершенные по технике стихи, в которых Энний описывает первые auspicia, соперничество между Ремом и Ромулом и выбор Юпитера (Cic. Diu. 1, 107):

Много заботясь в то время о троне и сильно желая Царствовать, знамений ищут они, указаний по птицам. …в то самое время явилось и солнце златое. Трижды четыре священных тел птичьих спускаются с неба; К счастливым и благолепным местам они все устремились. Видит из этого Ромул, что предпочтен он богами, Царственный трон и земля по гаданью ему отдаются[630].

Ибо здесь дело не только в Ромуле и его устремлениях.

Другой великолепный стих Энния показывает подлинную значимость события:

По августейшем гаданье (augusto augurio) основан был Рим знаменитый[631].

И слова augusto augurio — это отнюдь не вид каламбура, а, скорее, выражение «полноты силы», достигнутой благодаря росту (на который, по-видимому, указывает поначалу нейтральное слово *auges-), и именно в этом основание augurium. Восстанавливавший дело Ромула Октавий подхватил это слово во всей его значимости, связанной и с традицией, и с надеждами на будущее.

Что касается Genius publicus, который скромно вошел в отчет о богослужении в 218 г., то мы с волнением встречаем его гораздо позже, при другом императоре — последнем великом язычнике Юлиане. Он вел свою последнюю войну в Персии. Однажды, в спокойную ночь, когда он спал в своей палатке, Genius publicus — Дух Государства — вдруг возник около его постели, грустный, с покрывалом на голове. Без единого жеста, молча, он прошел по палатке и исчез. Юлиан рассказал об этом видении своим близким, а с их слов об этом рассказал Аммиан Марцеллин (25, 2). Вскоре после этого император был убит.

Глава X

НАТИСК И СОПРОТИВЛЕНИЕ

В то время как религия римского государства — сильная благодаря понтификам, обеспечивавшим опору на фундамент традиций, а также чутко реагировавшая (благодаря децемвирам) на благоприятные внешние обстоятельства — действовала гармонично, как это было показано выше, в обществе назревали серьезные изменения.

Войны привели к огромным потерям: пятнадцать тысяч погибших при Тразимене, семьдесят тысяч — при Каннах, причем погибли также консул Павел-Эмилий, два квестора, восемьдесят сенаторов, двадцать одни трибун и множество всадников. Не было ни одной семьи, которая бы не пострадала, так что первое, что предпринял Фабий, — это упорядочил и ограничил траурные церемонии. Чтобы восполнить утрату такого количества граждан и союзников, Риму пришлось прибегнуть к рискованной, хотя и многообещающей политике. Назначенный Сенатом на пост диктатора Марк Юний Пера собрал четыре легиона. В них вошли восемь тысяч рабов, купленных у частных лиц. Все больше использовались союзники, но они сделали армейский состав смешанным, и в этих войсках (управляемых, правда, римскими консулами) подлинные римляне были в меньшинстве.

Опустошения Италии, неоднократно осуществленные Ганнибалом, привели к перенаселению Рима: так же, как в Афины во время Пелопоннесской войны, но в гораздо большем масштабе — население хлынуло внутрь городских стен Рима. После предательства южных городов в Рим устремились беглецы, сохранившие ему верность. Такие потрясения, опустошения, неуверенность в завтрашнем дне — и разоряли частные хозяйства, и из года в год возрастало число тех, кого в последующие века стали называть бедняками и кто (прежде чем стать политической силой в роли подручной массы) способствовал росту беспокойства в обществе, тревоги, способной вызвать психоз.

И действительно разразился настоящий психоз, когда вспыхнул страх, достигший пароксизма и охвативший толпы римлян в ужасные годы. В то время как магистраты и священнослужители спокойно управляли сферой священного, эти массы сами анархически порождали страх. Распространение знамений, на которые добросовестно указывали, стало почти ежегодным симптомом этой беды, которую констатирует Тит Ливий. Другим симптомом было увеличение числа дарителей или торговцев, предлагавших магические рецепты, карикатуры на культы, импровизированные проявления набожности, распространявших верования полусуеверного или полуфилософского типа, ускользавших от контроля понтификов и даже не поддававшихся в своих проявлениях контролю эдилов.

Необходимо снова подчеркнуть, что правители Рима никогда не были против официального признания иноземных культов. Они сами выступили со смелыми инициативами — в присутствии Ганнибала — и широко обращались к греческому обряду. Даже «родственницы», даже принятые в померии такие богини, как Эрицина или Великая Мать, остаются «новыми» богинями. Они тоже не имеют ничего против введения культов частными лицам, при условии, что эти культы остаются частным делом, не выходят за пределы семейного дома и не нарушают проведения римских ритуалов. Однако во времена Треббии, Тразимена или Канн эти границы очень скоро были преодолены, и государство, т. е. правящая аристократия, резко реагирует на это.

Не будет преувеличением сказать, что 213-й год открыл новую эру. Колеблясь между обычной политикой терпимости к разным формам религии и стремлением оставаться властелином и верховным судьей в сфере религии, государство то долго проявляет терпимость, то жестоко вмешивается; происходит борьба, во время которой (начиная с династии Юлиев, и до Константина) государство, Империя — воюет с христианством за всемирное господство.

Тит Ливий описал первый такой спор весьма красноречиво, посвятив ему целую главу (25, 1, 6—12). Марцелл энергично ведет наступление на несговорчивого Архимеда. В Испании