3 мая Чистополь был оставлен, но на следующий день части Сибирской армии взяли Елабугу – город на другом, северном берегу Камы. В последующие дни Сибирская армия продвинулась ещё дальше, к нижнему течению реки Вятки, вплоть до её устья, и здесь остановилась. В своих воспоминаниях Гайда писал о тяжёлых боях на рубеже реки Вятки и о подходе к большевикам больших подкреплений.[1192] Последним успехом Сибирской армии явилось взятие в начале июня города Глазова на Северной железной дороге – на полпути между Пермью и Вяткой. Но это был лёгкий успех, потому что большевики ослабили на этом направлении свои силы, перебрасывая их на юг.

В конце мая выяснилось, что красные наносят удары по двум направлениям – на Уфу и Красноуфимск (в данном случае – в стык между Западной и Сибирской армиями). Между двумя белыми армиями давно уже существовало плохо скрытое соперничество, а потому взаимодействия не получилось. Фронт был прорван, причём напрасно были растрачены последние (и ещё довольно сырые) резервы Гайды.[1193]

Утром 26 мая Вологодскому была доставлена телеграмма командующего Сибирской армией, в коей описывалось катастрофическое положение на фронте. Вина за это возлагалась на генерала Лебедева, который, как говорилось, направляет на фронт «безумные директивы» и роняет авторитет верховного правителя. Гайда ставил Вологодского в известность, что отныне, с 26 мая, он не будет выполнять распоряжений нынешнего начальника штаба Ставки, и просил, чтобы Совет министров поддержал его требование удалить Лебедева «от всякого участия в командовании».

Всё это было очень похоже на мятеж, и растерявшийся Вологодский поделился новостью с несколькими министрами. Ему посоветовали срочно доложить о всём верховному правителю. Для Колчака выходка Гайды оказалась неприятным сюрпризом. Понемногу распаляясь, он сказал, что Гайда не имел права посылать такую телеграмму, что это грубое нарушение дисциплины и что Совету министров об этом докладывать не надо. Потом решил, что Лебедев переговорит с Гайдой по прямому проводу и поставит его в «надлежащие рамки».

Последнее, видимо, не удалось. Начались совещания с высшими чинами Ставки, с Ноксом и Жаненом, и на следующий день стало известно, что решено создать комиссию для расследования конфликта между Гайдой и Лебедевым, предоставив ей право изучить все документы Ставки. Лебедев остался недоволен таким решением и ушёл в свой вагон, заявив, что на время работы комиссии устраняется от всех дел.

Возникла необходимость вызвать в Омск Гайду. Но он отказывался ехать, и надо было кого-то послать к нему для переговоров и уговоров. Сначала думали о Дутове и Ноксе, но потом Колчак решил ехать сам.

30 мая верховный правитель выехал в Пермь, захватив с собой весь свой конвой. Кроме того, приказано было изготовиться находящемуся в Екатеринбурге батальону охраны Ставки. В случае неповиновения Гайду решено было арестовать и отправить в Омск.

В Перми, вопреки опасениям, поезд был встречен с обычной торжественностью. Когда церемония закончилась и почётный караул удалился, конвой Адмирала занял вокзал. Колчак же пригласил Гайду в свой вагон, и между ними начался нелёгкий разговор.

Прежде всего Колчак заявил, что за отказ исполнять приказания Верховного главнокомандующего Гайда отстраняется от командования армией и ему предлагается срочно выехать в Омск, где будет решена его дальнейшая судьба.

Не моргнув глазом, Гайда ответил, что, как только он оставит армию, она сорвётся с фронта и побежит. Колчак холодно сказал, что за последствия отвечает он, главнокомандующий.

Затем произошёл обмен колкостями, причём тон разговора быстро повышался.

– Вы не годитесь в командующие армией, – срывался на крик Колчак, – более того, вы не годитесь быть и простым офицером, у вас нет не только необходимых знаний, но у вас нет и необходимого военного воспитания… да и откуда им быть у вас, когда вы по специальности – военный фармацевт австрийской армии?!

– Вероятно, господин адмирал, – не оставался в долгу Гайда, – у меня есть и то и другое, иначе бы я не попал из фармацевтов в русские генерал-лейтенанты, не освободил бы половину Сибирского железнодорожного пути от большевиков, не взял бы Иркутска и, наконец, не привёл бы армию к Каме, имея ордена Святого Георгия 4-й и 3-й степеней, вами мне данные. Да, наконец, если бы у меня и не было того, о чём вы говорите, то это и не нужно. Ведь вот вы – по специальности морской офицер, откуда же у вас быть высоким знаниям, необходимым для верховного правителя да ещё такой страны, как Россия, а, однако, вы им состоите!

Возможно, именно на этом месте у Колчака лопнуло терпение и он поставил вопрос ребром: в течение двух часов Гайда должен выехать из Перми – в звании командующего армией, если согласится добровольно. В противном случае будут приняты иные меры. Гайда долго молчал и, наконец, согласился. Потом Колчак спрашивал у сопровождающих: не слишком ли жестко он обошёлся с Гайдой?

Адмирал вернулся в Омск 4 июня. В это время специальная комиссия в составе генералов Дитерихса, Иностранцева и Матковского ещё продолжала работу. Изучение документов показывало, что в конфликте неправы обе стороны – Гайда и Лебедев.

Гайда считал Сибирскую армию чуть ли не своей собственностью и всегда яростно сопротивлялся попыткам забрать у него какую-либо часть, чтобы перекинуть её на другой участок. В этом смысле красное командование более свободно распоряжалось своими войсками. По сути дела, Гайда был заражён той же самой «атаманщиной», что и Семёнов.

С другой стороны, Лебедев совершенно завалил штабы армий своими директивами, подробно расписывая в них, что и как должны делать отдельные части, вплоть до какого-нибудь батальона, наступавшего по берегу Камы – в сотнях вёрст от Омска. Кроме того, Ставка слишком увлеклась чисто оперативной работой – в ущерб заботам о снабжении и пополнении частей. Армии были плохо одеты и обуты, голодали, начинали мародёрствовать, восстанавливая против себя местное население.

Ознакомившись с документами, комиссия решила побеседовать с самим Гайдой, который уже второй день ожидал в своём салон-вагоне, где красовались красные знамёна разгромленных им большевистских частей. Из всех членов комиссии Гайду хорошо знал только Дитерихс, служивший с ним в Чехословацком корпусе. Он и задавал вопросы, используя принятое среди легионеров обращение «брат»:

– Действительно ли, браче Гайда, ты собирался со своей армией идти на Омск?

– Не скрою от вас греха, – говорил Гайда с дрожью в голосе и со слезами на глазах, – когда от меня несколько дней тому назад взяли лучшую мою часть, я был близок к тому, чтобы двинуть армию к Омску, и я знаю, что она бы за мною пошла. Но я удержался от этой преступной идеи, и она осталась только у меня в сердце.

У комиссии создалось впечатление, что Гайда говорит искренне и что он – «взрослый ребёнок». Был ли действительно таковым 27-летний генерал, прибывший в Омск с повинной, но не забывший прихватить конвой из 356 человек, или он разыгрывал эту роль – вопрос остаётся неясным.