А вернее всего просто понял, что и сам там не выживу, поэтому остался. В отличие от них, у меня выбор был.

Взгляд герцога, устремлённый на лицо монаха, оставался неподвижным несколько мгновений. Потом он глубоко втянул воздух и заговорил, стараясь делать это без заметных усилий.

– Я не верю в ваше малодушие, Мигель. И выбор есть у каждого. Всю свою жизнь я только и делал, что выбирал и выбирал, и следовал при этом, либо за чьим-то другим выбором, сделанным до меня, либо сам ставил перед выбором других. Мы все взаимозависимы. Вы просто захотели изменить это в себе, когда девочки ушли, не так ли? И, как мне показалось, преуспели в своём желании. Во всяком случае, власть, которую имела над вами герцогиня, значительно ослабла, так?

– Да… возможно. – Мигель задумался. – Когда-то я сам говорил, что мы ищем для себя волю более сильную, которая облегчает нам наш выбор. А ОНА тогда сказала, что никакая чужая воля не укажет путь к вере и счастью. И, знаете, вспоминая этот разговор с ней, я всё больше убеждался в том, что под верой ОНА имела в виду веру только в себя. Ни в Бога, ни в короля, ни в кого-то иного, сильного, а только в собственные силы и разумения!

Карл слабо улыбнулся.

– Вы поэтому не захотели читать манускрипты из моей кладовой?

– Да! Я пытался найти себя без какой-либо помощи. Только через собственное сознание.

– И как?

Мигель с силой потёр виски, будто хотел этим растормошить мозг, но лицо его было страдальческим.

– Когда понял ЕЁ слова, я решил, что нет ничего проще. В какой-то момент даже уехать собирался, чтобы доказать себе – смогу! А потом… Помните, я вам рассказывал, как ОНА учила меня разговаривать с деревьями? Вот я и решил зачем-то попробовать. И не вышло!.. А потом не вышло рассуждать, опираясь только на собственные разумения. Всё время лезло в голову то, что заучил ранее, страхи какие-то, перед кем – не знаю, но стойкие, укоренившиеся, что, если я пойду против, кто-то обязательно придёт и накажет. Я их отгоню на время, но они подбираются с другой стороны и лезут, лезут в голову, укладываются там на места давно пригретые и, словно дразнят: «Видишь, тебе уже не так беспокойно, не так хлопотно и страшно! Тебе ПРИВЫЧНО думать так, как подсказываем мы. Вот и живи так!» И я то поддавался, то восставал, пока не понял, что попросту слаб. Мне не совладать с той жизнью, что вокруг. Надо, или родиться с верой в себя, которая есть у НЕЁ, или обладать большей силой духа, чтобы суметь выделить из себя целую часть собственного естества. Я так и не сумел. Только на то и хватило, чтобы не возвращаться к её светлости. Но и она не очень-то звала.

Снова повисло молчание. Только в камине мягко гудел огонь, да изредка что-то потрескивало, добавляя умиротворения этому снежному дню, пусть даже и не видимому через прикрытые ставни.

– Как вы думаете, – прошелестел вдруг голос Карла, – ОНА очень страдает сейчас?

Мигель опустил голову. Он прекрасно понял, что герцог, когда спрашивал, имел в виду вовсе не мадам Иоланду.

Почему-то, с тех самых дней, когда стало известно, что девушки обе в плену, здесь о Клод предпочитали говорить «она». Как будто пытались суеверно спрятать её за безличностью, то ли от Судьбы, то ли от чего-то другого, чего сами не понимали, но чувствовали, что надо именно так! Без имени.

– Уверен, они обе не потеряли себя, и не потеряют, что бы ни случилось. – Глаза монаха заметно слезились. – И ОНА, и Жанна страдания презирают.

Карл тяжело вздохнул.

– И всё-таки, всё-таки… Как страшно, наверное, этой девочке среди ненавидящих. Раньше я хотел, чтобы все о ней поскорее узнали, а теперь молюсь только о том, чтобы никакому Кошону, или Бэдфорду не пришло в голову с ней поговорить…

– Думаете её убьют?

– Ей не простят…

В камине загудело, и от горящего бревна отвалился вдруг кусок коры, взметнув вверх целый сноп ярких искр. Мужчины вздрогнули. Мигель поднялся, взял кочергу и поворошил угли.

– Страшно будет всем нам, если она погибнет, – сказал, глядя на огонь. – Для неё же просто начнётся другая жизнь, потому что только в такой исход она и верит.

– Аминь, – прошептал Карл. – Я бы тоже хотел так… Но тут мы с вами похожи, Мигель – и моё сознание боится выйти за рамки знакомого. Но ничего, скоро ему придётся это сделать. И, если Господь будет милостив… если даст мне хоть какой-то шанс на новую жизнь, я бы попросил только об одной милости – стать действительно смелым…

– Аминь, – в свою очередь прошептал Мигель.

Герцог умер через день, 21 января.

После пышных похорон, Мигель собрался и поспешил было выполнить последнюю волю умершего. Но опоздал.

Он подошёл к дому Ализон Мэй всего через несколько минут после того, как толпа местных крестьян и мастеровых закончила терзать её избитый, изуродованный труп перед воротами полностью разграбленного дома.

Постояв немного перед тем, что ещё утром было женщиной, Мигель повернулся и ушёл, неся в себе горький привкус мыслей о том, что в Нанси так и не простили её избранности.

РУАН

(март-май 1431 года)

Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен допрашивал свидетелей…

Тогда, в самом начале января, в Руан привезли жителей Домреми и Вокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях.

Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения о Жанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и не поклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!

Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, и Жанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртов лиценциат канонического права так ничего и не понял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно.

Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен