— Откровенно говоря, Эдуардо, воришка из меня никакой, если вы об этом.

— Я уверен, мы придумаем что-нибудь другое, — поспешил он успокоить меня. — Мы должны поговорить еще. А пока я только прошу вас взвесить мое предложение. В одном, по крайней мере, я уверен — никто другой не имел таких уникальных шансов раскрыть этот великий заговор. Я не знаю ни одного человека, кого они подпустили бы так близко к себе. И это в то время, когда сироты рискуют больше, чем когда бы то ни было.

— Почему?

— Потому что им приходится все больше и больше открывать то, что они делают, все большему и большему числу людей. Фильмы Данкла увидят сотни миллионов по всему свету. Сам Данкл станет знаменитостью. Кажется, нет способа избежать этого. Может быть — боюсь сглазить — может быть, это ошибка, единственная ошибка, которую допустили наши друзья. Уверяю вас, Джон, я не переоцениваю наши шансы. Но моя вера учит: отчаиваться нельзя.

Провожая Анджелотти к лифту, я задал ему еще один вопрос, который припас напоследок еще раньше.

— Мелодия, которую вы напевали во время обеда… вы знаете, откуда она?

— Прошу прощения. Разве я напевал?

Я насвистел несколько тактов того, что мне запомнилось.

— Ах да, — сказал он, подхватывая мотив и добавляя к нему еще несколько нот. — Французская народная песенка. Все еще довольно популярная. Трюффо использует ее в «Шантрапе»{355}. Я сегодня работал с этим фильмом. Он придержал дверь лифта, чтобы напеть еще несколько тактов, — Прилипчивая, правда?

Вернувшись в квартиру, я выключил свет и в ожидании Клер улегся на диван. Теперь то, что она могла сказать о статье, почти не имело значения. Анджелотти убедил меня — ее публикация бесперспективна. Не потому, что она пыталась сказать слишком многое, а потому, что теперь я имел некоторое представление о том, сколько еще нужно сказать о вещах, в которых я был полным невеждой. На это могут потребоваться годы работы — раскопки, подбор фактов, формулировка обвинения. Эта перспектива обескураживала меня. Тем более что я понимал, насколько слаба моя преданность делу Анджелотти. Нет сомнения, в тот вечер он выставил передо мной сирот в чудовищном свете. Если бы я поверил во все, что он рассказал, то наверняка разделил бы его фанатическую одержимость. Но я просто не мог принимать всерьез описанные им апокалиптические планы. Пока еще не мог — не обдумав все как следует, не получив новых свидетельств. А помимо всего прочего, союзник из меня получался ненадежный.

Анджелотти, наверно, сильно удивился бы, узнав, что мои сомнения возбудила та мелодийка, вопрос о которой я ему задал. Я не смог бы объяснить мое любопытство в связи с ней, а потому и не пытался. Я был уверен: готовя еду, он мурлыкал ту же мелодию, что пела Натали Физер в тот субботний день в Эрмоза-Бич, переживая свои страсти. После того необычного происшествия я часто ловил себя на том, что напеваю ее себе под нос. Значит, это была всего лишь народная песенка, которую где-то случайно услышала миссис Физер. Каким бы ни был истинный ее источник, песня Гийемет имела для меня особое значение. Она несла в себе воспоминание о древней бойне, в ходе которой погибли тысячи людей. Кем были сироты — жертвами или негодяями? В чем состояла моя роль — в том, чтобы стать их врагом, их адвокатом или просто нейтральным наблюдателем, который запишет давнюю, утраченную главу в истории человеческой нетерпимости? Без ясного решения на сей счет мне никогда не хватит воли сделать то, что предлагал Анджелотти.

— Я нынче чаще хожу на вечеринки, чем в кино. Вечеринки лучше. Но только до тех пор, пока какой-нибудь идиот не начнет говорить о кино, а какой-нибудь идиот непременно начинает разговор о кино. И тогда ты понимаешь — пора уходить или напиться. Сегодня я ушла. Не выпив ни капли. Я не хотела еще раз свалиться с ног и обмануть твои ожидания, дорогой.

Клер осталась трезвой ради меня. Я был польщен.

Было около десяти часов, когда она ворвалась в квартиру, сгорая от нетерпения поскорей начать разговор. Но разговор начался лишь спустя час. Сначала она прослушала автоответчик, приняла душ и надела «что-нибудь подомашнее». Ожидание стоило того. К моему удовольствию, которое мне почти не удалось скрыть, Клер решила дать мне специальную аудиенцию — в своей спальне. На своей кровати. Только после того как мы расположились друг против дружки на ее роскошном покрывале, позволила она себе выпивку — нечто горькое и искристое для нас двоих. Она, одетая в простой, но изящный черный халат, притулилась спиной к горке из подушек, а вокруг нее витал крепкий аромат какой-то жидкости для ванной. Выглядела она, говорила и пахла просто великолепно, хотя и вовсе не так, как Клер, с которой я когда-то делил кровать не только для разговоров. Сладкие воспоминания закружили меня.

— Ты помнишь, когда мы в последний раз были вместе в постели? — спросил я.

Клер ткнула перстом судьбы в направлении моего лица.

— Никаких воспоминаний. Я в этом возрасте очень уязвима. И никаких соблазнений.

— Чтобы я соблазнил тебя?

— А иначе это никак не случится.

— Что не случится?

— То, что не случится. Давай-ка к делу.

Она вытащила из прикроватной тумбочки свой экземпляр статьи и бросила передо мной.

— Если ты это напечатаешь (а уж ты мне поверь: никто это печатать не будет), я от тебя отрекусь.

Она не шутила.

— Почему? — спросил я.

— Потому что автор кажется психом. А ты ведь не псих, а?

— Я тоже так думаю.

— Именно так и ответил бы псих. Ну да меня не волнует, так это или нет. Дело в том, что это написано без искры божией, без стиля, сухо. Это до жути, до безысходности по-журналистски.

— А какая разница?

— Огромная, голубчик. В особенности если ты подаешь такой зловеще серьезный материал. Это слишком уж страшно, слишком взаправдашне и… однообразно. Боже мой, как будто Стэнли находит Ливингстона. Новость дня! Сенсация века! В Ливингстона, по крайней мере, люди верили. А в это поверят только другие психи. Нужно написать это так, словно ты сам не знаешь — верить в это или нет. Зацепи их хорошей историей, пусть они задумаются. Может быть, тебе стоит все это подать как художественную прозу. Ведь это…

У меня засосало под ложечкой. Потому что я знал — она права. Не нужно было мне браться за это дело.

— Эдуардо говорит то же самое, — мрачно сказал я ей. — Мне никто не поверит.

— Правда? Ну-ну. Значит, иезуиты тоже иногда бывают правы.

— Он доминиканец.

— Без разницы.

— А как насчет той части, что про Данкла?

— Это высокий класс. Я бы тебе посоветовала набить ее хорошим фаршем. Выкинь кости, хрящи, всякие там потроха, оставь мясо, и у тебя выйдет вещь. Добрая, серьезная критическая порка этого порочного мальчишки. Займись этим.