Берегитесь те, кто с ним играет, как бы он не одержал верх; он будет беспощаден к проигравшим!

Несомненно, у Робеспьера были свои причины, чтобы не возвращаться в этот вечер к Дюпле.

Утром он предупредил их, что, возможно, отправится за город.

В эту страшную ночь со 2 на 3 сентября крохотная меблированная комнатка Сен-Жюста, неизвестного молодого человека, можно сказать, еще совсем мальчика, возможно, представлялась ему более надежной, чем его собственная.

Было около одиннадцати часов, когда они вошли к Сен-Жюсту.

Можно было бы не спрашивать, о чем они говорят: разумеется, о бойне; правда, один говорил об этом взволнованно, как ученик философской школы Руссо, а другой — сухо, как математик школы Кондийяка.

Робеспьер, как крокодил из басни, оплакивал иногда тех, кого осуждал на смерть.

Войдя в свою комнату, Сен-Жюст положил шляпу на стул, снял галстук, снял сюртук.

— Что это ты делаешь? — удивился Робеспьер. Сен-Жюст с таким изумлением на него взглянул, что Робеспьер повторил:

— Я спрашиваю, что ты делаешь.

— Ложусь спать, черт подери! — отвечал юноша.

— А зачем ты ложишься?

— Чтобы заняться тем, чем обыкновенно занимаются в постели, — поспать.

— Как?! — вскричал Робеспьер. — Неужели ты собираешься спать в такую ночь?

— Почему же нет?

— Когда погибают и еще погибнут тысячи людей, когда эта ночь окажется последней для стольких людей, которые еще дышат сегодня, но уже перестанут это делать завтра, ты собираешься спокойно спать?!

Сен-Жюст на мгновение задумался.

Потом, словно успев за короткий миг почерпнуть в своей душе новое убеждение, заметил:

— Да, верно, это мне известно; но я знаю также и то, что это зло необходимо, потому что ты сам дал на него согласие. Предположи, что это желтая лихорадка, чума, землетрясение, от которых погибнет столько же или даже больше человек, чем теперь, но обществу это не принесет никакой пользы, тогда как смерть наших врагов обеспечит нашу безопасность. Я тебе советую идти к себе, последовать моему примеру и постараться уснуть.

С этими словами бесстрастный и холодный политик лег в постель.

— Прощай! — молвил он. — До завтра!

И он заснул.

Он спал долго, спокойно, безмятежно, словно в Париже не происходило ничего необычного; он заснул накануне около половины двенадцатого, а проснулся в шесть часов утра.

Сен-Жюст почувствовал, как перед окном метнулась чья-то тень; он обернулся и узнал Робеспьера.

Он решил, что Робеспьер успел сходить домой и уже возвратился назад.

— Что это ты так рано пришел? — спросил он.

— Я не уходил, — сообщил Робеспьер.

— Неужели не уходил?

— Нет.

— И не ложился?

— Нет.

— Ты не спал?

— Нет.

— Где же ты провел ночь?

— Стоял вот тут, прислонившись лбом к стеклу, и прислушивался к уличному шуму.

Робеспьер не лгал: то ли сомнения, то ли страх, то ли угрызения совести не дали ему заснуть ни на минуту!

Зато для Сен-Жюста эта ночь ничем не отличалась от других ночей.

На другом берегу Сены, во дворе Аббатства, еще один человек, как и Робеспьер, всю ночь не сомкнул глаз.

Человек этот прислонился к косяку крайней выходившей во двор калитки и полностью слился с темнотой.

Вот какое зрелище открывалось с его места.

Вокруг огромного стола, заваленного саблями, шпагами, пистолетами и освещаемого двумя медными лампами, необходимыми даже средь бела дня, сидели двенадцать человек.

По их смуглым лицам, мощным формам, красным колпакам на головах, накинутым на плечи курткам с узкими фалдами можно было без труда признать простолюдинов.

У тринадцатого, сидевшего среди них с обнаженной головой, в помятом черном сюртуке, белом жилете, коротких штанах, было отталкивающее лицо, на котором застыло торжествующее выражение; он был председателем.

Возможно, он единственный из всех знал грамоту; перед ним были тюремная книга, бумага, перья, чернила.

Люди эти были неумолимыми судьями Аббатства, выносившими не подлежавший обжалованию приговор, который немедленно приводился в исполнение полестней палачей, орудовавших саблями, ножами, пиками и поджидавших своих жертв на залитом кровью дворе.

Ими командовал судебный исполнитель Майяр.

Пришел ли он по собственному почину? Прислал ли его Дантон, который хотел бы от всей души и в других тюрьмах, то есть в Карме, в Шатле, в Ла Форсе, сделать то же, что удалось в Аббатстве: спасти хоть несколько человек?

Никто не может этого сказать.

4 сентября Майяр исчезает; его больше не видно, о нем ничего не слышно; его словно поглотила пролившаяся кровь, Но прежде он до десяти часов председательствовал в трибунале.

Он пришел, поставил этот огромный стол, приказал принести тюремную книгу, выбрал наугад из нахлынувшей толпы двенадцать судей, сел на председательское место в окружении судей, и бойня продолжалась, став чуть более упорядоченной.

По тюремной книге вызывали узника; надзиратели отправлялись за вызванным; Майяр в нескольких словах докладывал о том, за что обвиняемый был заключен под стражу; появлялся узник, председатель взглядом спрашивал мнения своих коллег; если узника приговаривали к смертной казни, Майяр говорил:

— В Ла Форс!

Отворялись ворота, и осужденный падал под ударами убийц.

Если же узнику даровали свободу, черный призрак поднимался и, положив руку ему на голову, произносил:

— Отпустите его!

Таким образом узник был спасен.

В ту минуту, как Майяр появился у дверей тюрьмы, какой-то человек отделился от стены и шагнул ему навстречу.

Едва обменявшись с ним несколькими словами, Майяр узнал этого человека и в знак если не подчинения, то, во всяком случае, благожелательности согнулся перед ним в поклоне.

Потом он провел его на тюремный двор и, установив стол и учредив трибунал, сказал ему:

— Стойте здесь и, когда появится интересующее вас лицо, дайте мне знать.

Господин прислонился к косяку и с вечера до самого утра простоял там, не проронив ни звука и не двинувшись с места.

Это был Жильбер.

Он поклялся Андре не дать ей умереть и теперь пытался сдержать свое слово.

С четырех до шести часов утра убийцы и судьи немного передохнули; в шесть они позавтракали.