в том, что, несмотря на шумиху, которую мы подняли насчет того, что первое тело было перевезено в Куинс из Джерси, фактически у нас нет никаких доказательств, что это преступление пересекло границы штатов, а раз так, то протокол предписывает нам не принимать участия в этом расследовании. Я не могу официально привлечь к этому делу кого-то другого из нашей структуры — это станет возможно только в том случае, если Департамент полиции Нью-Йорка сам запросит нашей помощи, а ты знаешь, что этого не произойдет, если только не будет замешан терроризм. Поэтому мне нужно, чтобы ты вмешался и внимательно изучил обстоятельства второго дела. Если это работа начинающего серийного убийцы, я хочу об этом знать. Если это два разных убийцы, мы сможем отступить и позволить полиции самой разобраться с этим.

— Я понимаю, сэр.

— И можешь уже перестать паясничать с этим «сэр».

— Как скажешь. Говард.

— Я знаю капитана Синглтона. Он стоящий парень, но даже он не будет долго терпеть наше участие без четких официальных полномочий. Я также знаю, что у тебя довольно давняя история знакомства с командующим лейтенантом… как его?

— д’Агоста, — кивнул Пендергаст.

Лонгстрит окинул его долгим оценивающим взглядом.

— Доберись до места второго убийства. Подумай, мог ли оба этих преступления совершить один и тот же человек или нет. И, конечно же, сообщи мне о результате.

— Хорошо.

Пендергаст собрался уходить, но Лонгстрит поднял руку, останавливая его.

— Я же вижу, что ты сам на себя не похож. Алоизий, мне необходимо, чтобы ты работал на все сто процентов своих способностей. Если есть что-то, что не позволяет тебе этого делать, я должен знать. Потому что что-то в этих убийствах кажется мне… я не знаю… странным.

— В каком смысле?

— Я не могу точно сказать, что именно, но мое чутье редко ошибается.

— Понятно. Можешь на меня рассчитывать.

Лонгстрит откинулся на спинку кресла и, подняв руку, жестом дал понять, что отпускает агента. Пендергаст поднялся, бесстрастно кивнул, затем отвернулся и покинул кабинет директора.

10

Через час Пендергаст вернулся в свои апартаменты в «Дакоте». Это его жилище представляло собой три объединенные квартиры с видом на Сентрал-Парк-Вест и Семьдесят вторую улицу.

Несколько минут агент беспокойно метался по комнатам: брал в руки предметы искусства, но почти сразу же возвращал их на место, бесцельно и нервно ходил из стороны в сторону. В конце концов, он остановился, налил себе стакан хереса, но по растерянности оставил его нетронутым в буфете. Его не покидало странное чувство непривычного опустошения: в последние несколько дней он едва ли получил удовольствие от любимого дела, которое ранее вызывало у него неподдельный интерес, будоражило воображение и приносило удовлетворение.

Встреча с Лонгстритом и того сильнее выбила его из колеи. Даже не встреча как таковая, а, скорее, проникновенные и до боли раздражающие замечания, которыми сдобрил ее Говард:

«Я же вижу, что ты сам на себя не похож».

Вспомнив эти слова старого друга, он нахмурился. Он знал из учения Чонгг Ран, что мысли, которые ты более всего пытаешься подавить, будут настойчиво возникать сами по себе вопреки твоей воле. Лучший способ не думать о чем-то — это полностью овладеть этим, а затем выработать к этому равнодушие.

По пути из помещений общего пользования к своим частным комнатам, Пендергаст забрел на кухню, где провел короткую дискуссию на языке жестов со своей глухонемой экономкой мисс Ишимура о меню сегодняшнего ужина. Обсудив несколько вариантов, они в конечном итоге сошлись на блинах okonomiyaki из картофельного теста с осьминогами и свиной грудинкой.

Прошло более трех недель с тех пор, как подопечная Пендергаста Констанс с категоричным заявлением покинула их дом 891 по Риверсайд-Драйв, и отправилась жить к своему маленькому сыну в уединенный монастырь в Индии. После ее ухода Пендергаст погрузился в нехарактерное для него эмоциональное состояние. Но шли дни и недели, и голоса в его голове — поначалу звучащие так громко — к этому моменту один за другим утихли, оставив только один голос — голос, который он хорошо знал и который лежал в основе его странного беспокойства.

«Можешь ли ты любить меня так, как я того желаю? Нуждаться во мне так же, как я нуждаюсь в тебе?»

Он оттолкнул этот голос с внезапной вспышкой гнева.

— Я с этим справлюсь, — пробормотал он, пытаясь убедить самого себя.

Выйдя из кухни, он по коридору добрался до крошечной аскетично обставленной комнаты без окон, которая мало чем отличалась от монашеской кельи. В ней был только простой нелакированный деревянный стол и стул с прямой спинкой. Пендергаст сел, открыл один из ящиков стола, после чего аккуратно, по очереди, извлек три предмета, которые в нем находились, и расположил их на столе: записная книжка в твердой обложке, камея и гребень. Несколько минут он сидел неподвижно и последовательно рассматривал каждую вещь.

«А я… я люблю тебя. Но ты ясно дал понять, что не отвечаешь мне взаимностью».

Записная книжка была изготовлена во Франции и переплетена в оранжевый итальянский кожзаменитель, она состояла из листов пергаментной бумаги «Клерфонтен»[857], идеально подходившей для авторучек. В течение последних десяти лет Констанс пользовалась исключительно такими — с тех самых пор, как почтенный английский поставщик записных книжек с кожаной отделкой, которые она всегда предпочитала, ушел из бизнеса. Пендергаст забрал его из ее тайных апартаментов, скрытых в подвале особняка: это был ее последний дневник, так и недописанный — прерванный из-за ее внезапного отъезда в Индию.

Он еще не открывал его.

Затем он обратил внимание на антикварный черепаховый гребень и старую элегантную камею в оправе из восемнадцатикаратного желтого золота. Он знал, что последняя была вырезана из ценного сардоникса[858] Cassis madagascariensis.

Оба предмета были любимыми вещами Констанс.

«Зная то, что знаю я, сказав друг другу все то, что мы только что сказали, продолжать жить под этой крышей, было бы для меня невыносимо…»

Забрав со стола все три вещи, Пендергаст вышел из комнаты, прошел по коридору и открыл дверь, ведущую в третью и наиболее уединенную часть апартаментов. За дверью находилась небольшая комната, которая заканчивалась седзи — раздвижной перегородкой из дерева и рисовой бумаги. А за седзи размещался скрытый глубоко за массивными