Мы с Барли сидели, уставившись друг на друга через россыпь открыток, написанных моей матерью. Они, как и отцовские письма, обрушив на меня гору сведений, мало что прибавили к пониманию настоящего. И только одно горело у меня в мозгу — даты. Она писала их после смерти.

— Он пошел в монастырь, — заговорила я.

— Да. — Барли кивнул.

Я сгребла открытки и переложила их на мраморную крышку туалетного столика, потом откопала в сумке и опустила в карман ножны с маленьким серебряным кинжалом.

— Идем.

Барли удивил меня, наклонившись и поцеловав в щеку.

— Идем, — согласился он.

Дорога в Сен-Матье оказалась длиннее, чем помнилось мне, и к тому же пыльной и жаркой, несмотря на приближающийся вечер. В Лебене не было такси — по крайней мере, мы их не увидели, — так что мы пошли пешком и быстрым шагом миновали распаханные склоны. Дальше начинался лес, и дорога быстро стала забирать вверх, к вершине. Мы вступили в лес, под ветви олив и сосен, среди которых возвышались могучие дубы, как под своды собора; здесь было сумрачно и прохладно, и мы невольно понижали голос, обмениваясь редкими фразами. Мое возбуждение усиливалось голодом — мы не дождались даже обещанного метрдотелем кофе. Барли снял свою легкую кепочку и утирал ею лоб.

— Она не могла выжить после такого падения, — сквозь ком в горле выговорила я.

— Не могла.

— Отец никогда не задавался вопросом — по крайней мере, в письмах, — не столкнул ли ее кто-то…

— Верно. — Барли нахлобучил шапочку на голову. Некоторое время я молчала. Все было тихо» кроме звука наших шагов по неровному асфальту — здесь дорога еще была вымощена. Мне не хотелось говорить, но слова сами подступали к горлу.

— Профессор Росси писал, что самоубийца подвергает себя опасности превратиться в… превратиться…

— Я помню, — просто сказал Барли.

Лучше бы он промолчал. С нового поворота дороги стало видно, как высоко мы забрались.

— Может быть, проедет кто-нибудь, — добавил он

Но машины не появлялись, и мы все ускоряли шаг, так что скоро нам стало не до разговоров. Стена монастыря возникла впереди неожиданно для меня: я не запомнила этого последнего поворота, за которым лес сразу обрывался и открывалась вершина горы, окруженная огромным вечерним небом. Пыльную площадку стоянки я более или менее помнила, но сегодня на ней не оказалось ни одной машины. «Где же туристы?» — задумалась я и через несколько шагов увидела плакат с объявлением: «Ремонтные работы — допуск посетителей на месяц прекращен». Мы даже не замедлили шаг.

— Пошли. — Барли взял меня за руку.

Я была этому рада, потому что руки у меня начинали дрожать.

Теперь наружную стену, окружающую монастырь, украшали леса. Дорогу загораживала переносная бетономешалка — цемент? Здесь? Деревянные двери были плотно закрыты, но не заперты, как выяснилось, когда мы нерешительно потянули за железное кольцо. Мне не нравилось вламываться без разрешения, не нравилось, что здесь не было видно и следа отца. Может быть, он все еще в Лебене или еще где-нибудь? Обыскивает подножие утеса, в сотнях футов под нами, продолжая прерванные много лет назад поиски? Я уже жалела, что прямиком направилась в монастырь. В довершение всего, хотя до настоящего заката оставалось не меньше часа, солнце вот-вот должно было спрятаться за высоким хребтом Пиренеев на западе. Чаща леса, из которого мы только что вышли, уже погрузилась в глубокую тень, и скоро на монастырских стенах погаснут последние краски дня.

Мы осторожно шагнули через порог и прошли во двор мимо галереи. Посреди двора по-прежнему бурлил и журчал красный фонтан. Те же тонкие витые колонки, запомнившиеся мне, длинные крытые галереи, розы на дальнем конце. Золотой цвет погас, сменившись темной умброй тени. Никого не было видно.

— Как ты думаешь, может, нам вернуться в Лебен? — шепнула я Барли.

Прежде чем он ответил, мы оба услышали звук — пение, доносившееся из церкви в дальнем углу квадрата галерей. Двери ее были закрыты, но нам отчетливо были слышны песнопения идущей службы, прерывающиеся паузами тишины.

— Они все там, — сказал Барли. — Может быть, и твой отец тоже.

Но я засомневалась.

— Если он здесь, он скорее спустился бы вниз… — Я осеклась и обвела взглядом двор.

Прошло почти два года с моего последнего визита сюда — теперь я знала, что это был второй визит, — и я не сразу вспомнила, где находился вход в склеп. Мне на глаза попалась дверца, открывавшаяся в стене галереи, и сразу вспомнились странные звери, высеченные над ней: грифоны, львы, драконы, птицы и еще какие-то животные, которых я не сумела опознать, — смешение добра и зла.

Мы с Барли то и дело оглядывались на дверь церкви, но она так и не открылась, и мы незамеченными пробрались через двор к входу в склеп. Остановившись там, под взглядами каменных зверей, я видела впереди только непроглядную тьму, в которую нам предстояло спуститься, и сердце у меня сжалось. Потом я вспомнила, что внизу может быть отец — может быть, в большой беде. И Барли, голенастый бесстрашный Барли, все еще держал меня за руку. Я вполне готова была услышать, как он ворчит что-нибудь насчет странных дел, которыми занимается наша семейка, но он молча ждал, так же как я, готовый ко всему.

— Света у нас нет, — прошептал он.

— Не в церковь же идти за свечами, — бессмысленно отозвалась я.

— У меня с собой зажигалка. — Барли вытащил ее из кармана.

Я и не знала, что он курит. Он высек короткую вспышку, осветив на мгновенье ступени, и мы начали спуск в темноту.

Сперва в самом деле было темно, и мы вслепую нащупывали древние ступени под ногами, но потом впереди, в глубине, замерцал свет сквозь вспышки зажигалки, которой Барли щелкал каждые несколько секунд, — и я страшно испугалась. Этот сумрачный свет почему-то показался страшнее полной темноты. Барли так стиснул мне руку, что мне показалось, в ней не осталось ни капли жизни. Внизу лестница заворачивала, и, миновав последний изгиб, я вспомнила слова отца: прежде здесь был неф первой церкви. Вот и каменное надгробие аббата. Я видела тень креста на полукруглой апсиде впереди — первое проявление романской архитектуры в Европе.

Все это я отмечала краем глаза, потому что в этот миг одна из темных теней за саркофагом шевельнулась, отделившись от других, и превратилась в человека с фонарем в руках. Это был отец. Лицо его в неровном свете казалось диким. Думаю, он увидел нас в ту же секунду, как и мы его, и у него вырвалось: «Господи Иисусе!» Мы уставились друг на друга.

— Что вы здесь делаете? — требовательно спросил он, переводя луч фонаря с моего лица на Барли и обратно.

И голос его звучал дико — в нем смешивались гнев, страх, любовь.

Я выпустила руку Барли и бросилась к отцу, обежала саркофаг и вцепилась в его плечи.