Увидав зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, словно перед ним был труп.

Два врача, стоявшие по обе стороны королевского ложа, удалились. Священник, увещевавший несчастного государя принять христианскую кончину, тоже вышел из комнаты.

Карла IX не любили, однако многие, стоявшие в передних, плакали. Когда умирает король, каким бы он ни был, всегда находятся люди, которые с его смертью что-то теряют и опасаются, что это «что-то» они уже не обретут при его преемнике.

Эта скорбь, эти рыдания, слова Екатерины, мрачная и торжественная обстановка последних минут королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью, которая уже вполне определилась, но примера которой еще не знала наука, – все это подействовало на юный, а следовательно, впечатлительный ум Генриха так страшно, что, вопреки своему решению не доставлять Карлу, в его состоянии, волнений, Генрих не мог, как мы заметили, подавить чувство ужаса, и оно отразилось на, его, лице при виде умирающего, залитого кровью.

Карл грустно улыбнулся: от умирающих не ускользают впечатления окружающих.

– Подойди, Анрио, – протягивая зятю руку, произнес он с такой нежностью в голосе, какой никогда еще не слышал у него Генрих. – Подойди ко мне, я так страдал оттого, что не видел тебя! При жизни я сильно мучил тебя, мой милый друг, но верь мне: теперь я часто упрекаю себя за это. Часто случалось и так, что я помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами. Кроме моей матери Екатерины, кроме моего брата герцога Анжуйского, кроме моего брата герцога Алансонского, надо мной всю жизнь тяготело то, что прекращается для меня только теперь, когда я близок к смерти, – государственные интересы.

– Государь! – пролепетал Генрих. – Я помню только одно – любовь, которую я всегда питал к моему брату, и уважение, которое я всегда оказывал моему королю.

– Да, да, ты прав, – сказал Карл, – я благодарен тебе, Анрио, за то, что ты так говоришь. Ведь, по совести сказать, ты много претерпел в мое царствование, не говоря уже о том, что в мое царствование умерла твоя мать. Но ты должен был видеть, что порой меня часто толкали на это другие. Иногда я не сдавался, иногда же уставал бороться и уступал. Но ты прав: не будем больше говорить о прошлом, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.

Несчастный король закрыл исхудавшими руками свое мертвенно-бледное лицо.

Помолчав с минуту, он тряхнул головой, желая отогнать от себя мрачные мысли, и оросил все вокруг себя кровавым дождем.

– Надо спасать государство, – тихо продолжал он, наклоняясь к Генриху, – нельзя допустить, чтобы оно попало в руки фанатиков или женщин.

Как мы сказали, Карл произнес эти слова тихо, но Генриху показалось, будто он услышал за нишей в изголовье кровати что-то похожее на подавленный крик ярости. Быть может, какое-то отверстие, проделанное в стене без ведома Карла, позволило Екатерине подслушивать эти предсмертные слова.

– Женщин? – чтобы вызвать Карла на объяснение, – переспросил король Наваррский.

– Да, Генрих, – ответил Карл. – Моя мать хочет быть регентшей, пока не вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу; он не вернется.

– Как! Не вернется? – воскликнул Генрих, и сердце его глухо забилось от радости.

– Нет, не вернется, – подтвердил Карл, – его не выпустят подданные.

– Но неужели вы думаете, брат мой, – спросил Генрих, – что королева-мать не написала ему заранее?

– Конечно, написала, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьери и привез письмо мне. В этом письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву, – а мое-то письмо дойдет, я в этом уверен, – и за моим братом будут наблюдать. Таким образом, по всей вероятности, Генрих, престол окажется свободным.

За альковом снова послышался какой-то звук, еще более явственный, нежели первый.

«Она несомненно там, – подумал Генрих, – она подслушивает, она ждет!».

Карл ничего не услышал.

– Я умираю, а наследника-сына у меня нет, – продолжал он.

Карл остановился; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и он положил руку на плечо короля Наваррского.

– Увы! – продолжал он. – Помнишь, Анрио, того бледного маленького ребенка, которого однажды вечером я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый ангелом? Увы! Анрио, они его убьют!..

Глаза Генриха наполнились слезами.

– Государь! – воскликнул он. – Богом клянусь вам., что его жизнь я буду охранять день и ночь! Приказывайте, мой король!

– Спасибо! Спасибо, Анрио! – произнес король, изливая душу, что было совершенно не в его характере, но что вызывалось обстоятельствами. – Я принимаю твое обещание. Не делай из него короля... к счастью, он рожден не для трона, он рожден счастливым человеком. Я оставляю ему независимое состояние, а от матери пусть он получит ее благородство – благородство души. Может быть, для него будет лучше, если посвятить его служению церкви; тогда он внушит меньше опасений. Ах! Мне кажется, что я бы умер если не счастливым, то хоть по крайней мере спокойным, если бы сейчас меня утешали ласки этого ребенка и милое лицо его матери.

– Государь, но разве вы не можете послать за ними?

– Эх, чудак! Да им не уйти отсюда живыми! Вот каково положение королей, Анрио: они не могут ни жить, ни умереть, как хочется. Но после того, как ты дал мне слово, я чувствую себя спокойнее.

Генрих задумался.

– Да, мой король, я, конечно, дал вам слово, но смогу ли я сдержать его?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Разве я сам не в опале, разве я сам не в опасности так же, как он?.. Больше, чем он: ведь он ребенок, а я мужчина.

– Ты ошибаешься, – ответил Карл, – С моей смертью ты будешь силен и могуществен, а силу и могущество даст тебе вот это.

С этими словами умирающий вынул из-под подушки грамоту.

– Возьми, – сказал он.

Генрих пробежал глазами бумагу, скрепленную королевской печатью.

– Государь! Вы назначаете меня регентом? – побледнев от радости, – сказал Генрих.

– Да, я назначаю тебя регентом до возвращения герцога Анжуйского, а так как, по всей вероятности, герцог Анжуйский никогда не вернется, то этот лист дает тебе не регентство, а трон.

– Трон! Мне? – прошептал Генрих.

– Да, тебе, – ответил Карл, – тебе, единственно достойному, а главное – единственно способному справиться с этими распущенными придворными и с этими развратными девками, которые живут чужими слезами и чужой кровью. Мой брат герцог Алансонский – предатель, он будет предавать всех; оставь его в крепости, куда я засадил его. Моя мать захочет умертвить тебя – отправь ее в изгнание. Через три-четыре месяца, а может быть, и через год мой брат герцог Анжуйский покинет Варшаву и явится оспаривать у тебя власть – ответь Генриху папским бреве[81]. Я вел переговоры об этом через моего посланника, герцога Неверского, и ты немедленно получишь это бреве.