Здесь у чертежного стола с грубо сорванной калькой стоял Василий Сергеевич, воздев руки в коленкоровых нарукавниках. Лицо его выражало ужас.

— Да вы с ума сошли, мое сокровище! — сказал он. — Это, значит, я даром переводил вам на кальку орнаменты портала? Поздравляю вас со светлым праздником. Ищите себе в таком случае какого-нибудь мальчишку!

Он побагровел. Колышко сорвал со стола карандашный набросок нового проекта. Но тот не хотел даже посмотреть.

— Какое мне дело?

Он махнул рукой с пенсне.

— Какого черта! Вы не спите по ночам, а потом гоняете меня на экспертизу. Я буду требовать с вас прогонных. Я вчера вынужден был обедать на постоялом дворе при станции. Покорнейше вас благодарю.

Колышко продолжал держать перед ним набросок, улыбаясь.

— Что такое? — сказал старик. — Не хочу смотреть.

Вдруг что-то привлекло его внимание. Он вскинул пенсне.

— Чепуха! — сказал он. — Ни на что не похоже.

Колышко смеялся.

— Конечно, чепуха! — кричал Василий Сергеевич, щелкая пальцами по бумаге и брызжа слюной. — Неизвестно куда и зачем… Это что означает?

Лицо его, однако, смягчилось. Колышко тревожно перевел дыхание. Он верил суждениям своего помощника.

Надолго водворилось молчание. Наморщив лоб, Василий Сергеевич вырвал у патрона чертеж из рук.

— Я ничего не вижу.

Он озабоченно расстелил его перед собою. Гавриил постучал снаружи в дверь. Но оба даже не пошевелились. Наконец старик повернул серьезное и спокойное лицо.

— Значит, придется все перерабатывать вновь.

Колышко всматривался в выражение его глаз. Но это уже было лицо не наймита, а верного товарища и сотрудника.

— Проектец ничего себе, — сказал он. — Во всяком случае, лучше прежнего.

Он ткнул пальцем в разорванную кальку, перенося свое раздражение на старый проект.

— Как вас угораздило?

Он сделал совершенно круглые глаза, и маленькие рыжеватые брови ушли у него к волосам.

Колышко почувствовал усталость.

— Набрали вы работы выше зубов, — ворчал Василий Сергеевич. — Теперь одно остается: сидеть по ночам. Возьмите второго помощника.

Но Колышко прекрасно знал, что взять второго помощника он все равно не позволит.

Гавриил осторожно постучал в дверь еще раз. Ему опять не ответили. Нагнувшись над рисунком, они еще долго обсуждали подробности нового проекта.

— Откуда это на вас накатило? — спрашивал старик.

Он теперь довольно смеялся. Старый проект сделался для него мишенью для острот. Над этой колодой они просидели около месяца. Кажется, не было ни одного стиля, который они не ограбили бы для него самым разбойничьим образом.

Вдруг его охватило малодушие.

— А все-таки не оставить ли?

Он чесал затылок, стараясь открыть в старом проекте его достоинства. Потом пробурчал:

— Дело ваше.

И пошел своею медленной походкой вон из комнаты.

…С утра одолели телефонные звонки. Среди первых позвонила Сусанночка.

— Я сегодня исповедуюсь, Нил, — сказала она. — Сейчас пойду исповедоваться. Ты прости меня. Ты злой. Тебя нельзя было бы прощать, а не то что еще у тебя просить прощения. Ты даже не поцеловал меня вчера на прощанье. Все равно прости! Так и быть, Бог с тобой.

Она помолчала. Ему сделалось скучно, но не захотелось ее торопить. Она продолжала:

— Мне весь вчерашний вечер было, не знаю почему, ужасно тяжело. Мне вдруг показалось, что я тебя потеряю. Я злая и глупая, и ты найдешь себе умную и добрую. Но только все равно тебя никто не будет любить, как я.

В ее голосе было много цельной, наивной искренности. Колышко не сомневался, что это так и есть. Но она вся такая тоскливая и равнодушная. Даже чулки носит обыкновенно черные шерстяные. Обувь у нее тоже простая, купленная в посредственном магазине. Она будет неподвижной, рано отяжелевшей женщиной. Впрочем, ведь он всегда так занят. Неважно.

— Ты меня никогда не бросишь, Нил? — спрашивала она.

Чувствуя за собой неопределенную вину, он сказал:

— Что за вздорный вопрос?

Она довольно засмеялась.

— Ну, смотри! Прощай, мой злой. Ау!

— Ау! — ответил он ей в тон.

На их телефонном языке это означало, что они не забывают друг о друге.

Василий Сергеевич вошел с довольным лицом. Коротким носом он нюхал пространство. Был час завтрака, и чертежники, четверо молодых учеников Училища живописи, ваяния и зодчества[10], пили чай. Это было законным десятиминутным перерывом в работе.

Колышко, довольный вчерашним вечером, не прочь был поболтать.

— Ну, а что женщина в лиловом? — спросил Василий Сергеевич.

— Женщина в лиловом и есть женщина в лиловом.

Колышко был неприятен этот вопрос. Но Василий Сергеевич вдруг засмеялся и полез в боковой карман. Оттуда он вытащил черную дамскую перчатку, не спеша расправил ее и положил на стол.

— Вот! — сказал он. — Как это вам нравится? Если, мое сокровище, порядочная дама оставляет вам на память перчатку, ее надо прятать в стол, а не бросать повсюду.

Старик ехидно шипел, показывая два зуба. Колышко покраснел и взял перчатку. От нее повеяло знакомым ароматом. Это было так реально, что он внезапно представил себе Веру Николаевну в черном платьице, удивленную, как девочка, держащую стек. Потом в передней, когда она уходила, с сияющими глазами.

«Перчатку она забыла нарочно, — решил он. — Она определенно желает оставить в моей жизни какой-то след. И уже оставила».

На этот раз с раздражением он подумал о новом проекте. Было чувство половинчатости, неудобства. Успев сказать с ним всего несколько слов, эта женщина уже вошла в его жизнь раздражающим углом. Он бы хотел вообще ее больше не знать, не видеть. Она возбуждала в нем чувство, похожее на необъяснимый страх. В самом деле: она появилась совершенно неожиданно и притом нелепым путем. Она делала явные несообразности, и вместе с тем он не мог освободиться от мысли, что она действительно что-то может значить в его жизни. И именно потому, когда она уходила, они не сказали друг другу ни слова. Он сейчас поймал себя на этом воспоминании. Она застегивала манто с такой спокойной уверенностью, как будто все шло именно так, как она ожидала и как было нужно.

Самое лучшее было бы отослать перчатку с Гавриилом к ней на дом. Но ему не хотелось обнаруживать перед Василием Сергеевичем, что он знает адрес г-жи Симсон.