силой вдавливает в сиденье, и ты теряешь сознание. Спустя несколько минут ты открываешь глаза, но двинуться не в состоянии. Дизель из локомотива расплескался по вагону, ты слышишь гул пламени, крики пассажиров, пытаешься высвободиться, но безуспешно. По снегу вдоль путей идут пассажиры задних вагонов. Со своего места ты слышишь, как пламя приближается, зажатый в кресле, ты поневоле ждешь, когда огонь доберется до тебя. Снаружи на снег падают хлопья пепла. Вскоре прибывают первые машины скорой помощи. Ты слышишь запах горелой пластмассы, запах горящего дизеля. Не в силах шевельнуться, ты чувствуешь, как жар усиливается, становится невыносимым, и в своей беспомощности молишь твоего Бога, Всевышнего, Творца неба и земли, к которому ты никогда не оказывался ближе, чем в этот миг, потому что именно так Он и предстает перед нами сейчас, в своей чистейшей и прекраснейшей ипостаси: горящий поезд среди леса.

Получается, мне лучше писать короткую прозу?

За неимением выбора я так и поступил.

Я написал о папе. О нем было почти все написанное мною, я создал бесчисленное множество версий о том, как два брата, Клаус и Хенрик, возвращаются в родной город на похороны отца и прибираются в ужасном доме, где он умер. Но ни из одной ничего не вышло: я им не верил.

* * *

Шли дни, шли месяцы, с публикации романа миновало два года, а я так ничего больше и не сочинил; однажды ночью я, напившись, уселся в гостиной и решил, что прямо с утра полечу в Кристиансанн, одна девушка, живущая в шхерах, прислала мне несколько имейлов и в одном написала, что сидит голая, а для меня, пьяного, этого было достаточно, хоть я и был на мели, какая разница, всегда можно заплатить кредиткой. Но ближе к утру я протрезвел, до меня дошло, что мысль безумная, такие приходят мне в голову лишь спьяну, я лег в кровать, под бок к Тонье, которая мирно спала, пока я всю ночь что-то бормотал в гостиной себе под нос.

На меня опустилась тьма.

У меня есть все, чего я хотел. Я писатель и зарабатываю этим на жизнь, по крайней мере, пока стипендия не кончится; я женат на красивой женщине и люблю ее, а она позволяет мне жить так, как мне хочется. Она не возражала, когда я уехал на два месяца, ничего не говорила, когда я уходил вечером и возвращался в пять утра в стельку пьяный, никогда не грозилась уйти от меня, хотя два года я ходил подавленный и ненавидел сам себя.

Как такое возможно?

Но это только часть картинки. Я тоже хорошо к ней отношусь, она нуждается во мне, нам с ней неплохо живется в Бергене, и вдвоем, и в компании, в сложившемся кругу родных и друзей, поэтому переполнявшее меня внутреннее отчаянье не имело отношения к тому, как разворачивалась жизнь, к заурядным эпизодам, из которых состоит любая жизнь и которые внезапно разгоняют сумрак бессмысленности: вот открывается дверь, Тонья входит в дом, наклоняется и разувается, смотрит на меня и улыбается, лицо у нее волшебное и детское. В заляпанном рабочем комбинезоне она переливает краску из пятилитровой канистры в банку поменьше, забирается на стул и красит молдинг над окном. Она лежит на диване, прижавшись ко мне, мы смотрим кино, по ее щекам текут слезы, я смеюсь над ней, и она тоже смеется сквозь слезы. Таких моментов тысячи, они исчезают, едва появившись, и тем не менее продолжают существовать, потому что как раз они и создают отношения, именно наш способ сосуществовать, такой же, как у всех остальных, и при этом иной, когда есть она и я, и никого больше, мы были, мы разруливали жизнь, как умели; однако тьма у меня внутри сгущалась, радость во мне исчезла, я больше не знал, чего хочу и что должен, я не двигался, я застрял, так мне казалось, точно изнутри меня не существовало, я – лишь оболочка, вылепленная всем тем, что происходит снаружи. Я стал ходячим оттиском, которому придали форму события и действия, полым внутри. По ночам, когда я ходил по барам, у меня не оставалось ничего, кроме тоски, я готов был совершить все что угодно, и в конце концов совершил. Я тогда пошел в «Оперу», встретил там знакомых, мы завалились к кому-то домой, я пил и пил, совершенно отрешенный, однако хмель помог, постепенно я проникся духом вечеринки, сидел и болтал с Томасом – с ним я познакомился за несколько лет до этого, он сразу же мне понравился, вот только разговаривали мы редко, разве что, бывало, обменивались парой фраз где-нибудь в баре. Часов в пять мы решили доехать на такси до его дома и пить дальше, втроем – он, его приятель и я. Пока я дожидался такси, с вечеринки вышла женщина лет тридцати пяти, в тот вечер она постоянно на меня поглядывала, я отворачивался, отводил глаза, не разговаривал с ней, но теперь подошел и предложил поехать с нами, она согласилась; такси прибыло, мы уселись, она прижалась ко мне, я положил руку ей на ногу, однако сидел неподвижно, поэтому остальные ничего не заметили; в центре города мы вылезли и пошли к Томасу, его квартира располагалась на верхнем этаже большого жилого дома, я там бывал много раз, всегда ночью и всегда пьяный. Там был балкон, и однажды мы стояли там целой группой и смотрели на парочку, которой вздумалось трахаться во дворе, девушка уперлась руками в капот машины, парень пристроился сзади, я тогда вернулся в квартиру, поболтал с кем-то, выпил, опять вышел на балкон, а парочка все не унималась. Когда они, наконец, закончили, мы им захлопали. Парень раскланялся, девушка сгребла одежду и убежала. Томас был писателем, обладал необычной, чувственной красотой, при виде его становилось ясно, что он не такой, как остальные, он исключение, безгранично щедрый и добрый, серьезный и искренний во всем, чем бы ни занимался, наделенный той независимостью, какая встречается от силы у десяти человек на поколение. Он занимался боксом и фехтованием, он с мальчишеским задором окружал себя женщинами, и он единственный из моих знакомых, кроме Туре, читал «В поисках утраченного времени». Его стиль отличала элегантность, Томас стремился к совершенству и красоте, и в этом, как и почти во всем остальном, был моей противоположностью. В тот вечер он взял на себя роль хозяина, открыл дверь и впустил нас, включил музыку, достал виски, мы говорили о Прусте, но меня хватило ненадолго, я был не здесь, думал лишь о той, что сидела