проговорил несколько придушенным голосом: «Рейко, у тебя нет аспирина?» Актриса и сама убедилась, разглядывая себя в примерочной в зеркало, что это платье может оглушить человека, но шутка Язаки доказала это как нельзя лучше. «Рейко, это просто великолепно. Оно сшито прямо на тебя. Ты знаешь, мои глаза меня никогда еще не подводили. Ты наденешь его на ближайший кинофестиваль. Так у тебя нет аспирина?» Потом он достал из кармана семь или восемь таблеток аспирина и сунул их в рот. Громко хрустя ими, он рассматривал актрису, примерявшую туфли. Рейко ненавидела свои пальцы на ногах. Иногда, испытывая оргазм, Язаки сосал у женщин пальцы на ногах. Смотреть на Язаки, когда он проделывал это с другими, было для нее сущей пыткой. А когда они оставались втроем, Язаки мог часами рассуждать о том, какие у Кейко прекрасные пальчики. «Женские пальцы – это что-то удивительное, – говорил он, высыпая десятую дорожку кокаина на стеклянный столик и разравнивая ее картой „Амекс Платинум“. – Ведь даже у самых красивых женщин пальцы на ногах чаще всего просто ужасны. И это все оттого, что человек выпрямился и стал ходить на двух ногах, на которые и переносится весь его вес». Примерно так он разглагольствовал, а актриса краснела от смущения, считая, что он имеет в виду ее. В тот момент он был одет, а Кейко и актриса сидели перед ним почти обнаженные. «Где же это было?» – спрашивала себя актриса, примеряя туфли в магазине на Пятой авеню. Наверно, в Европе или все же в отеле «Акасака». Но в Японии Язаки не принимал наркотики так часто, значит, все-таки это было в Европе. В Берлине, Венеции или на Сицилии. Где бы они ни останавливались, они почти не выходили на улицу, все время оставаясь в номере, в домашнем платье, принимая всевозможные наркотики и иногда заказывая что-нибудь поесть. Поэтому актриса хорошо помнила интерьеры, но не могла назвать город или страну, где это происходило. Если им случалось путешествовать втроем, они останавливались в двухместных номерах. «Не знаю почему, – как-то сказал Язаки, – но стоит мне хорошо заправиться кокаином, у меня тотчас же появляется желание сосать женские пальцы». «Вам не кажется, что это напоминает романы Танидзаки Дзюнъитиро? – реагировала Кейко. – Мне, например, бабушка всегда говорила, что у меня пальчики просто прелесть». И с этими словами она сунула свою ногу Язаки под самый нос. Да, она любила откаблучить что-нибудь эдакое, это был просто ужас. «Но если я и сосу пальцы на ногах, это еще не означает, что я стал мазохистом», – продолжал Язаки, облизывая ее палец. Актриса неоднократно видела, как Кейко и Язаки занимались любовью. Однажды, в те времена, когда она знала его совсем мало, они спали втроем на одной постели. На рассвете Язаки разбудил Кейко и сразу же на нее взгромоздился. «Мне горячо, – стонала она, – я вся горю!» Увидев это, актриса сказала себе: «Я – то, чего заслуживаю. Это мое наказание». У нее было ощущение, как будто глубоко в горле и в легких застрял какой-то предмет, во рту пересохло, а язык жалили сотни муравьев – болезненное, тревожное чувство. Ей казалось, что это самая страшная мука на свете, в эту минуту она предпочла бы увидеть Язаки, сосущего пальцы Кейко, чем этот кошмар. «Есть ли еще в этом мире люди, способные на такое?» – думала она. Эти воспоминания преследовали актрису каждый раз, когда она покупала или хотя бы примеряла какую-нибудь обувь.

Рассказ актрисы продолжался спокойно, ровно, в едином ритме. Даже вставляя в него новеллы про Кейко или про Нью-Йорк, она не теряла нить основного повествования. Поражаясь ее сходству с ведущей телепередач для детей, я слушал ее высокий металлический голос.

В семидесяти километрах от Гаваны недавно построили супермаркет с чем-то вроде ресторана для автомобилистов. Там мы сделали привал. Я заказал мороженое, актриса же предпочла сок из сахарного тростника, который давили прямо здесь. Этим занимался обнаженный до пояса, покрытый потом человек. Он вставлял пучок стеблей между двумя вращающимися барабанами, расположенными один над другим, а потом крутил ручку. Сок капал в стаканчик из нержавейки, укрепленный внизу диковинной машины.

Лавочка продавца сока находилась снаружи ресторана, на свежем воздухе. Над цементной стойкой, выкрашенной синей краской, укрывшись под крышей из плетеных листьев, висела птичья клетка. Внутри возился зеленый попугай. Он усердно работал своим клювом со светло-бежевым наростом над каким-то шаром, состоящим из раздавленных стеблей тростника и кусочков несвежего мяса цвета каштана. Не дожидаясь наших недоуменных расспросов, продавец, улучив момент, сообщил нам, что это мясо крысы. Актриса, рассказывая свою историю про Изабеллу и попивая сок, следила глазами за попугаем, клюющим крысиное мясо. Лучики света, просачивающиеся сквозь плетеную крышу, освещали ее лицо нежными бликами. У меня возникло желание сфотографировать ее. Такое со мной случилось первый раз за много лет.

«Куда все-таки смотрела Изабелла: на мои туфли или на мои ноги? – продолжала актриса, когда мы снова сели в машину. – Действительно, когда я стала подниматься по той каменной лестнице, я испытала необычайное ощущение, особенно приятно было ступням. Камень был сухим и прохладным, словно бы я шагала по плетеному настилу. На каждой лестничной площадке стояли цветочные горшки. Пока мы поднимались, начался дождь. Сначала подул сырой и теплый ветер, красные и белые лепестки цветов задрожали, на ступенях появились первые капли». Ей показалось, что сейчас должен начаться один из тех жутких ливней, которые она столько раз видела здесь, на Кубе. Здешние ливни отличаются тем, что никогда не предугадаешь их начало, буря охватывает сразу весь город, в одно мгновение улицы становятся реками, а дождевые капли, кажется, вот-вот пробьют насквозь лобовое стекло машины. Как будто прочитав ее мысли, Изабелла прошептала: «В Тринидаде дожди очень спокойные».

Изабелла исполнила «Лагримас неграс»[25].

Даже если ты бросил меня, Даже если ты разбил мои мечты — Вместо ненависти и проклятий Я благословляю тебя. Мне больно терять тебя,