один, а тем более на несколько членов, да еще с высказываниями, даже не связанными друг с другом, то с самого начала ясно, что это продолжение является позднейшим дополнением, которого первоначальный тип не знает и не должен признавать. Но дело обстоит еще и так: раньше объектом, на который было направлено изречение, был Креститель и его отношение к Царству Небесному; теперь же само Царство Небесное и его положение в мире — центральный пункт мысли, а Креститель упоминается лишь вскользь, поскольку с его времени Царство Небесное стало целью яростных устремлений. Как же связано это высказывание с предыдущим? Никакого, по крайней мере, по существу, и единственная связь заключается в том, что Креститель упоминается и до, и после, и оба раза принципиально по-разному. Только это имя виновато в том, что Матфей добавил сюда изречение, которое он находит в другом месте у Луки. Но он не заимствовал весь эпилог у Луки. Если имя Крестителя было названо случайно и в качестве хронологического маркера, то какой смысл в ст. 14, где говорится о том, что он был обещанным Илией? Зачем принтер: кто имеет уши слышать, да слышит! Почему бегун вдруг становится единственным объектом созерцания? Потому что так хочет Матфей, потому что после введения здесь чужого изречения он чувствует необходимость вернуть речь к ее реальной теме. Но даже если не считать странности промежуточного звена, речь, даже вернувшись в заключении к началу, лишается своего первоначального красивого построения, поскольку одна и та же мысль теперь встречается дважды, причем во второй раз даже так, как будто на нее и не было намека. Если в ст. 14 сказано: «Если хотите, примите, он сам есть Илия грядущий», и если даже в ст. 15 с припиской: «Имеющий уши слышать, да слышит!» это открытие описывается как новое и само по себе таинственное, то невозможно, чтобы то же самое было сказано ранее в ясных, недвусмысленных словах. Тем не менее, это произошло, и Креститель был опознан как тот, о ком Малахия пророчествовал без всякого умолчания: объяснение Иисуса о Крестителе, которое Лука впоследствии опускает, потому что он уже дал его ранее, и которое Матфей, сообщая о преображении Иисуса, переписал для Марка, он дает и здесь, хотя непосредственно перед этим он записал то же самое объяснение в той форме, в которой его дал Лука. Сначала он записывает его как ясное, недвусмысленное — потому что так хочет Лука, — но теперь он видит, что то же самое объяснение хранится в таинственном мраке в письме Марка, и поэтому он позволяет Господу говорить так, как будто Он дает объяснение, которое никогда не произносилось до этого момента и которое слушатели могли понять, только приложив усилия. Как будто для этого нужны какие-то усилия, когда сам Креститель уже назван, описан как Илия, и читателям не нужно его угадывать.

Таким образом, после отделения этого лишнего члена мы получили бы изречение о силе, которую претерпевает Царство Небесное, в его первой самостоятельности, но еще не в его первой форме и внутреннем построении, ибо, как Матфей расположил два члена ст. 12. 13, второй член слишком смещен и, при всем пафосе начала: «Ибо все пророки и Евангелие», сведен к крайне излишнему, почти чисто хронологическому примечанию, которое должно объяснить решимость первого члена, что со времен Иоанна явилось это новое дело, это стяжание Царства Небесного. У Луки все иначе! В его Писании сказано: «Евангелие и пророки до Иоанна! С этого времени проповедуется Царство Божие, и все входят в него насильно». Именно так! Таким образом, изречение о том, что было до Иоанна, есть действительно изречение о деле, которым оно не является в том положении, которое ему придает Матфей; это не случайное замечание, объясняющее отдельное хронологическое определение, а необходимый, интегрирующий член изречения об историческом ходе откровения Царства Божия. Матфей разрывает связи, переставляет их и делает первую из них просто придатком, чтобы в конце этого замечания поставить имя Иоанна и удобно прикрепить к нему изречение о том, что он — обещанный Илия.

Теперь о самом изречении! Оно появилось очень поздно — только во время написания Луки. Эпитет Крестителя Иоанн мог получить лишь позднее, когда его личность продолжала жить в исторической памяти только ради этого единственного деяния, ради того, что он своим крещением обозначил некий период в истории и был поглощен идеальным пафосом этой единственной деятельности. Кроме того, как уже отмечал Гфрёрер, дни Крестителя должны были уже давно пройти, если их отнести, как в этом изречении, к более позднему времени. Должно было пройти много-много лет, а со времени Крестителя могли пройти и века, прежде чем можно было сказать: «Со дней Иоанна Царство Небесное терпит насилие». Что касается смысла легенды, то Гфрёрер, например, объяснял, что «она относится к мессианским восстаниям среди евреев», т. е. к тем «потрясениям, в которых разбойники и вооруженные люди захватывали Царство Божие». Гфрёрер, правда, имеет в виду прежде всего форму, в которую это изречение облек Матфей, но именно в этой форме изречение должно решительно сопротивляться такому объяснению, хотя оно не покоряется более охотно в той форме, в которой его первоначально облек Лука. Гфрёрер говорит, что «изречение в Мф. 11:12 содержит общее суждение о пятидесятилетнем периоде от Иоанна Крестителя до падения святого города; но, согласно его объяснению, он должен сказать не «общее суждение», а «историческое примечание», примечание, в котором эти смутьяны характеризуются как разбойники. Но фраза действительно является приговором! «Разбойники захватывают Царство Небесное» — это изречение призвано объяснить то, что произошло с тех пор, как наступило Царство Небесное, а именно, что оно терпит насилие, или, как говорит Лука, что все входят в него силой, и обозначить это как правильное, естественное дело. Только с дерзновенной смелостью, но не при колебаниях и нерешительности, брезгливости и скрупулезности, обретается Царство Небесное. Матфей правильно объяснил более простое изречение Луки, случайно или нет — решать не приходится.

Но кому уподоблю род сей, — продолжает Иисус, Мф. 11:16-19, — он подобен детям, которые ходят на рынок и зовут товарищей своих, говоря: мы играли вам, и вы не плясали; мы пели вам плач, и вы не плакали. Ибо Иоанн, придя, не ел и не пил, и говорят: он безумен. Сын Человеческий пришел и ел и пил, а говорят: вот пьяница и друг мытарей и грешников! И мудрость получила правосудие от детей своих», т. е. с иронией: ее дети знали, как поступить с ней