Чарльз (нежно). Тогда не сердись на меня, папочка. Понять – значит простить.

Мистер Липкин. Нет… Нет… Мы никогда не прощаем тех, кого можем понять… Мы прощаем только тех, кто ранит нас безо всякой причины…

Чарльз (раздраженно). Меня чертовски тошнит от твоих замечаний о человеческой натуре. И вообще ненавижу каждый лишний час, проведенный здесь.

Еще несколько дюжин детей мистера Липкина отправляются в путь из дома, спотыкаясь о траву, о крынки и о бычков. Слышно, как они бормочут «Мы уходим» и «Мы тебя покидаем».

Мистер Липкии (его сердце разрывается). Они все оставляют меня. Я был слишком добр. Прятал розги и все испортил. Увы мне! Ну почему во мне нет частички Бисмарка?!

Раздается звук клаксона – вероятно, шофер Дайвена соскучился по своему хозяину.

Мистер Липкии (в отчаянии). Они не любят свою землю! Они предают старинные традиции картофелеводов! (Он в отчаянии хватает горсть земли и посыпает свою лысую голову. Начинают расти волосы.) О, Вордсворт, Вордсворт, как ты был прав, когда сказал:

Ей в колыбели гробовой

Навеки суждено

С авто, с Нью-Йорком и с Москвой

Вращаться заодно.

Все громко кричат «Жизнь!» и «Джаз!», медленно двигаясь к краям сцены.

Чарлз. Вернись к земле, да! Я уже десять лет пытаюсь от нее отвернуться!

Одно Дитя. Может, фермеры и есть опора страны, да только кто захочет, чтобы на него все опирались?

Другое Дитя. Мне плевать, кто пропалывает овощи, если я могу есть салат!

Все. Жизнь! Психология! Джаз!

Мистер Липкин (борясь с собой). Я должен быть старомодным эксцентриком. Это все, что мне осталось. Ценна не жизнь, а та доля оригинальности, которую мы в нее вносим…

Все. Мы хотим на Ривьеру! Дайте нам билеты в цирк на Пикадилли! Жизнь! Джаз!

Мистер Липкин. Погодите. Позвольте почитать вам из Библии. Открываем наугад. Всегда найдется то, что скрасит сложившиеся обстоятельства. (Он берет Библию, лежавшую на одной из крынок, и начинает читать с первого попавшегося места.) «Анаф, Ештемо и Аним, Гошен, Холон и Гило: одиннадцать городов с их селами. Арав, Дума и Ешан…»

Чарлз (безжалостно). Купи еще десять пулек и попробуй снова.

Мистер Липкин (пробует снова). «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…» Хм… Не слишком скромный пассаж…

Его дети оскорбительно смеются над ним, выкрикивая «Джаз!» и «Жизнью движут намеки!»

Мистер Липкин (подавленно). На этот раз не сработало. (С надеждой.) Может, отсырела? (Ощупывает.) Да, отсырела… В крынке была вода… Не сработает.

Все. Отсырела! Не сработает! Джаз!

Один из детей. Пошли, надо успеть на шесть тридцать.

(Можно вставить любую другую реплику.)

Мистер Липкин. Прощайте…

Все уходят. Мистер Липкин остается в одиночестве. Он вздыхает и идет к крыльцу коттеджа, ложится на ступеньки и закрывает глаза.

Наступают сумерки – сцена освещена так, как никогда не бывает ни на суше, ни на море. Не слышится ни звука – лишь жена пастушка в отдалении наигрывает на губной гармошке Десятую симфонию Бетховена. Огромные белые и серые мотыльки устремляются вниз на старика и полностью его облепляют. Он не шевелится.

Занавес поднимается и опускается несколько раз, подчеркивая, что прошло несколько минут. Можно усилить комический эффект, если Мистер Липкин зацепится за занавес и будет подниматься и опускаться вместе с ним. Здесь также можно ввести светлячков или фей на ниточках.

Затем появляется Питер с выражением почти дебильной кротости. Он что-то сжимает в руке, время от времени поглядывая на этот предмет почти в экстазе. Переборов себя, он кладет его на тело старика и тихо удаляется.

Мотыльки бьются друг о друга, а затем мгновенно разлетаются, чем-то испуганные. Темнота усиливается, но то там, то тут мерцают искры, маленькие, белые и круглые, разнося по Восточному Исаакширу тонкий аромат дара любви Питера: нафталинового шарика.)

(Пьесу можно заканчивать либо продолжать сколько угодно.)

Это произведение не претендует на литературные лавры. Это всего лишь сказка для полнокровной публики, которая ценит рассказ, а не простой набор слов «психологического» оттенка, складывающийся в «анализ». Ребята, вам это понравится! Читайте это на бумаге, смотрите это в кино, слушайте это на пластинках, вышивайте это на швейных машинах!

Дикарка

В горах Кентукки царила ночь. Со всех сторон возвышались пустынные холмы. С гор проворно бежали быстрые ручьи.

Джемина Тантрум стояла внизу у ручья, занимаясь перегонкой виски в фамильном аппарате.

Она была типичной девушкой с гор.

Обуви у нее не было. Ее руки, большие и сильные, свисали ниже колен. Лицо демонстрировало разрушительное действие труда. Хотя ей было лишь шестнадцать, уже дюжину лет она служила опорой своим пожилым Паппи и Мамми, занимаясь перегонкой горного виски.

Время от времени она давала себе передышку и, наполнив ковш чистой, как слеза, животворной влагой, осушала его, а затем продолжала работу с удвоенной энергией.

Она забрасывала рожь в бочку, размолачивала ее ногами – и через двадцать минут продукт был уже готов.

Она как раз приканчивала ковш, когда внезапный возглас заставил ее сделать паузу и бросить взгляд наверх.

– Добрый день, – сказал чей-то голос. Он принадлежал неожиданно появившемуся из леса человеку, облаченному в охотничьи ботинки с голенищами по шею.

– Приветик, – неохотно ответила она.

– Не подскажете ли дорогу к хижине Тантрумов?

– А вы с нижних поселков?

Она неуверенно махнула рукой в направлении подножия холма, где лежал Луисвилль. Там она никогда не бывала; однажды, когда ее еще не было на свете, ее прадед, старый Гор Тантрум, ушел в поселок в компании двух судебных приставов и так никогда и не вернулся. Так Тантрумы, поколение за поколением, научились бояться цивилизации.

Человек развеселился. Он негромко, но звонко рассмеялся – так смеются в Филадельфии. Что-то в этом звуке испугало ее. Она залпом осушила еще ковш виски.