Но на трех, пожалуй, можно.

Финал прояснился в высоком вспомогательном регистре; трели проливались в стон аккорда – и взлетали над ним. Музыка обняла Шкета, под ложечкой сжалось.

Ланья слушала, опустив руки, пригнув голову, сосредоточенно хмурясь. Белые пятнышки верхних зубов вмялись в уголок губы.

Музыка закончилась.

Ланья слушала.

Потом Денни зааплодировал и засмеялся. Другой Денни, перекрикивая его, заорал: «Йи-хааа!» А Денни в комнате, объятый светом, сказал:

– Ты в курсе, что мы тут не одни? Вон, глянь…

Ланья вздернула голову. Остановила пленку.

Свет Денни переместился в темный угол.

– Вон, за доской.

– Чего? – Шкет подошел.

– Там большая такая черная сволочь, и, это, она тут сейчас насрет!

– Денни! – воскликнула Ланья и пробежала сквозь его свет по краю, а свет, смеясь, обернулся ей вслед.

Шкет оттолкнул доску, посмотрел.

Колесики стойки поскрипели и смолкли.

На женщине – черная шляпа и черное пальто, подол смялся вокруг нее на полу. Она поморгала, нашаривая веревочные ручки валявшейся рядом сумки. Подхватив сумку, выдохнула слово – вышел только ветер.

– Вам чего? – спросила Ланья. – У вас… все хорошо?

Глаза женщины сощурились на свет, который Денни, перескочили на Шкета и распахнулись. Она опять моргнула.

– У вас тут сок и печенье…

– Что?

– Это школа? – Говорила она хрипло. – У вас для детей сок и печенье? Ой, извините! – Ее кулак вдавился в двойной подбородок – жест напомнил Джун. – Я думала, возьму немножко. Я на Камберленд-Парке живу. А в нашем магазине больше нету. Хожу туда каждый день, каждый день было, вчера прихожу – ничего нет. Вообще ничего. Ох господи… у детей! Умоляю, простите меня!

– А нельзя, – спросила Ланья, – пойти в другой магазин?

– Ой, простите меня! Я правда…

– У тебя есть сок и печенье? – спросил Денни. – Почему нельзя ей дать?

– Потому что это… – Ланья губами поводила по зубам. – Подождите. – Она вышла из круговой иллюминации Денни; скрипнула дверь.

Женщина переложила сумку в другую руку.

– У детей забирать. Какой кошмар! – Голос у нее был слабый и низкий, как будто мужской.

Ланья снова шагнула в круг света. Одной рукой она обнимала две банки грейпфрутового сока. Другой – две коробки печенья с шоколадной крошкой; блестел целлофан.

– Держите. Но больше не ходите сюда. Не надо вламываться и таскать еду. Найдите другой магазин. В четырех кварталах отсюда есть – там что-то осталось. И еще один в полутора кварталах в другую сторону, где сгоревшая химчистка.

Женщина, розовея кончиком языка между губ, заморгала и открыла сумку.

Банки и коробки загремели внутрь.

Ланья подошла к двери, открыла, придержала.

Женщина в немалом расстройстве глянула на Шкета, на свет Денни и нестойко шагнула. В дверях замялась, внезапно развернулась к Ланье:

– Ты детишек в таком виде учишь? Грудями на них машешь? Какой ужас! И как тебе перед Господом не стыдно! – И улепетнула, колыхая подолом над заляпанными каблуками.

– Ты глянь на нее! – Денни (погасив огни) выскочил к дверям. – Щас сок у тебя заберем и!..

– Денни! – Ланья перехватила его на пороге.

– Нет, ты глянь на это говно! – Он развернулся в ее хватке, тряся головой. – Ты зачем ей это все отдала?

– Ой, да ладно. Пошли!

– В смысле, ну ёпта, она даже не сказала, понравилась ли ей твоя музыка!

Ланья придержала Денни за плечо:

– Может, если она хотела есть, музыка ее не интересовала. Она там просидела часа два…

– А твои сиськи, значит, интересовали? – Денни дернул плечом, сбросил ее руку. – Могла бы выйти. Мы бы ей ничего не сделали. Ну ёпта!

– Я из-за этого париться не буду, – сказала Ланья. – И ты не парься.

Шкет подумал: как эта тетка вообще сюда попала? А потом подумал: о чем это я сейчас думал… Что-то хотел спросить.

– Ага, пошли, а? – Он засмеялся и подумал еще: некая мысль только что стекла со скрижалей сознания – какая?

Следом за Денни и Ланьей он вышел наружу. И подумал: она парится.

– Закроешь дверь? – попросила Ланья.

– Кстати, – начал Шкет. – А как она?..

Денни оглянулся.

Ланья не оглянулась.

– Ну, в смысле. – Шкет ее догнал. – Там вообще дети-то бывают? А то мне все сложнее верить, если я сам не…

– А? – Ланья посмотрела на него.

Она задумалась и ничего не услышала.

Он улыбнулся ей, потрепал ее по загривку.

– «Преломление», – сказал он. – Мне нравится.

– Мммм. – Она запрокинула голову, потрясла волосами. Они задели его ладонь и запястье.

– А дальше ты что будешь делать с музыкой? – спросил он.

Она пожала плечами:

– Не знаю. А ты что будешь делать со стихами?

Он пожал плечами:

– Может, напишу… еще.

Она сунулась плечом ему под мышку.

– Может, я сочиню еще… может быть. – И вдруг: – Стыдно перед Господом? Да щас!

Денни, шагая вдоль бордюра и ковыряя грудь, глянул на Ланью. И ухмыльнулся.

Что она думает, подумал Шкет, зачастую по виду и не поймешь. Порой (на ходу он составил каталог таких случаев) выяснялось, что ее мысли гораздо проще сложного их выражения. А порой (этот каталог был длиннее) – сложнее.

Денни – который, обеими руками взявшись за цепи, шел, опустив голову, глядя под ноги, – проще, злее, скучнее и (плюс помимо тела) предсказуем.

Ланья поднесла гармонику (когда, задумался Шкет, она забрала ее со стола? Но, кроме прочего, потерялось и это) к губам. Ее волосы уползли с его предплечья, когда она выступила вперед него; его рука скользнула по жилету, упала.

Ланья склонилась над серебристой гармошкой. Опустила ее. Покрутила в руках. Поднесла к губам. И снова опустила.

На вершине лестницы Шкет наклонился почесать Мюриэл, и та остервенело вылизала ему ладонь.

Мадам Браун вышла в коридор и сказала:

– А я даже не заметила, что вы уходили! Вот клянусь, только что слышала вас у Ланьи. Хотите вина или кофе?

– Можно того и другого? – спросил Денни.

– Безусловно.

– Мне только вина, – сказала Ланья. – И тебе, наверно, тоже, да?