Бумаги, бумаги и снова бумаги. Копии рапортов, записи, судебные протоколы, инструкции, специальная юридическая литература. Все это было разложено аккуратными стопками.

Наиболее личными среди этих вещей был коробок спичек и нераспечатанная пачка жевательной резинки. Так как Стенстрём не курил и не жевал резинку, эти вещи, очевидно, предназначались для тех, кого он допрашивал или, что наиболее вероятно, для тех, кто приходил к нему просто поболтать.

— Если бы в том автобусе сидел я, то сейчас в моих ящиках рылись бы вы со Стенстрёмом. И работенка была бы потрудней. И наверняка вы сделали бы открытия, бросающие тень на светлую память об усопшем, — тяжело вздохнул Кольберг.

Мартин Бек примерно представлял себе, что творится в ящиках Кольберга, однако воздержался от комментариев.

— А здесь нет ничего, что бросало бы такую тень.

Мартин Бек и на этот раз не ответил. Они молча просматривали бумаги, быстро, но тщательно. Среди них не было ни одной, которую нельзя было бы сразу распознать и оценить по степени важности. Все записи и документы относились к тем расследованиям, в которых принимал участие Стенстрём и о которых им было хорошо известно.

Наконец остался только один — большой серый конверт, запечатанный и довольно толстый.

— Как ты думаешь, что в нем? — спросил Кольберг.

— Раскрой и посмотри.

Кольберг повертел конверт в руках.

— Очень тщательно заклеен. Смотри, сколько клейкой ленты. — Он пожал плечами и разрезал конверт ножом для бумаги, лежавшим на подставке чернильного прибора. — Ага, — сказал Кольберг. — Я не знал, что Стенстрём увлекался фотографией.

Он просмотрел пачку снимков, потом разложил их перед собой.

— Я и не догадывался о его увлечении.

— Это его невеста, — почти беззвучно произнес Мартин Бек.

— Да, конечно, однако я никогда бы не подумал, что у него такой утонченный вкус.

Мартин Бек рассматривал фотографии ввиду служебной необходимости, не без того неприятного чувства, которое испытывал всегда, когда приходилось вторгаться в то, что в большей или меньшей степени касалось личной жизни других людей. Это было непроизвольное, врожденное чувство, и даже после двадцати трех лет службы в полиции он не мог избавиться от него.

Кольберг не мучился подобными сомнениями. И к тому же он был чувственным.

— Она чертовски хороша! — восторженно сказал он, внимательно разглядывая фотографии. — И на руках стоять умеет. Я и представить себе не мог, что она так впечатляюще выглядит.

— Но ведь тебе приходилось ее видеть.

— Одетой. А это совсем другое.

Кольберг был прав, но Мартин Бек предпочитал не развивать эту тему разговора. Вместо этого он сказал:

— Завтра ты снова увидишь ее.

— Да, — погрустнев, согласился Кольберг. — Это будет не слишком приятная встреча. — Он собрал фотографии и сложил их в конверт, потом добавил: — Ну что, поедем домой? Я подброшу тебя.

Они погасили свет и вышли из кабинета. В машине Мартин Бек сказал:

— Кстати, как тебя вызвали вчера вечером на Норра Сташунсгатан? Когда я позвонил, Гюн не знала, где ты, а на месте преступления ты оказался гораздо раньше меня.

— Совсем случайно. Когда мы попрощались, я направился к центру города и на Сканстуллброн наткнулся на радиопатрульную машину с двумя парнями, которые меня узнали. Они как раз получили сообщение по рации и отвезли меня прямо на место. Я оказался там одним из первых.

Они долго ехали в молчании, потом Кольберг задумчиво произнес:

— Как ты думаешь, зачем ему нужны были те фотографии?

— Изучи их повнимательнее, — велел Мартин Бек.

— Да. Конечно. Но все же…

В среду утром, перед тем как выйти из дома, Мартин Бек позвонил Кольбергу. Они обменялись тремя фразами:

— Кольберг.

— Привет. Это Мартин. Я выезжаю.

— О’кей.

Когда поезд метро остановился на станции «Шермарбринк», Кольберг уже ожидал на платформе. Оба имели привычку ездить в последнем вагоне и поэтому часто встречались, даже не сговариваясь о встрече.

Они вышли на станции «Медборгарплатсен» и поднялись на Фолькунгагатан. Было десять минут одиннадцатого, и бледное солнце едва пробивалось из-за туч. Из-за ледяного ветра они плотнее запахнули плащи и пошли по Фолькунгагатан в восточном направлении.

За углом, когда они уже повернули на Эстгётагатан, Кольберг спросил:

— Ты не узнавал в больнице, в каком состоянии раненый? Шверин?

— Да, утром я звонил туда. Операция уже закончилась. Он жив, но по-прежнему без сознания, и врачи не могут ничего сказать о результатах до тех пор, пока он не очнется.

— А он очнется?

— Кто его знает, — пожал плечами Мартин Бек. — Будем надеяться.

— Интересно, долго еще газетчики не узнают о нем?

— В Каролинской больнице клятвенно обещали держать это в тайне, — ответил Мартин Бек.

— Это понятно. Но ты ведь знаешь журналистов. Они все вынюхают.

Они остановились у дома номер восемнадцать по Черховсгатан.

На табличке со списком жильцов дома внизу стояла фамилия ТУРЕЛЛЬ, но на дверях квартиры на втором этаже была прикреплена белая прямоугольная карточка с выведенными тушью словами: ОКЕ СТЕНСТРЁМ.

Девушка, открывшая им дверь, была невысокой. Мартин Бек опытным взглядом прикинул ее рост: сто шестьдесят сантиметров.

— Заходите, пожалуйста, — сказала она, закрывая за ними дверь. — Повесьте плащи на вешалку.

Голос у нее был низкий и хрипловатый.

Оса Турелль была одета в узкие черные брюки и ярко-голубой свитер. На ногах были теплые носки из серой шерсти, на несколько размеров больше, чем требовалось, — наверняка это были носки Стенстрёма. У нее было смуглое лицо и темные, коротко подстриженные волосы. Вряд ли это лицо можно было назвать красивым или симпатичным, скорее, забавным и интересным. Девушка была хрупкого телосложения, с узкими плечами, такими же узкими бедрами и маленькой грудью.

Она молча наблюдала, как Мартин Бек и Кольберг клали свои шляпы на полку рядом со старой фуражкой Стенстрёма и вешали плащи. Потом они вслед за ней направились в гостиную.

Комната, выходившая двумя окнами на улицу, выглядела опрятно и уютно. Возле стены стоял большой книжный шкаф с резными столбиками и антресолями. Вся мебель, кроме книжного шкафа и кожаного кресла с высокой спинкой, была относительно новой. Почти весь пол покрывал толстый ярко-красный ковер, а тонкие шерстяные занавеси имели такой же красноватый оттенок.

Комната была неправильной формы, из одного угла короткий коридорчик вел в кухню. Через открытую дверь в коридор была видна вторая комната. Окна кухни и спальни выходили во двор.