Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3 декабря 1975 года:
Настоящая фамилия Ромена Гари — Кацев. Вся эта окололитературная возня российских евреев забавным образом характеризует наши литературные нравы.
Или заметка о евреях — выходцах из стран Восточной Европы, к которым относился и Гари, написанная после прогулки по кварталу Маре.
А вот и тот самый неопределенный запашок Центральной Европы. Этот дом и дом номер 20 известны евреям-иммигрантам со всего мира. Будь он из Лодзи, Ясеца или Константинополя, еврей нипочем не отправится в путь без засаленной бумажки, на которой записаны эти адреса. Не зная никакого языка, кроме идиша, в один прекрасный день он появляется здесь. Он рад, что его путешествие и его злоключения закончены, что он под милосердным небом Франции, под небом Парижа, о котором он так мечтал и где он быстро разбогатеет. Разве мало примеров, способных его воодушевить? Разве И. Х., когда он прибыл сюда сразу же по окончании Первой мировой войны, не был простым галицийским евреем с пейсами? Разве теперь он не выезжает на прогулку по авеню дю Буа на собственном «Роллс-Ройсе» Их предки — ведь они едут сюда с XV века — не стремились ассимилироваться. Они жили внутри своей диаспоры, оставались мелкими ремесленниками — фуражечниками, скорняками, портными — и умирали со всеми своими бородами и молитвами в тех самых сапогах, в которых приехали сюда, не выучив за жизнь и трех слов по-французски. Теперь всё совершенно по-другому: за три года такой человек шлифуется, вливается в новую среду и начинает вести себя запанибрата с министрами.
Но Гари вовсе не нуждался в подобном одолжении и 23 августа сообщил Мишелю Деону о своем отказе:
Вы читали моих «Воздушных змеев», а значит, Вам известно, что я никогда не буду в «последнем каре» исторической — да и какой-либо другой — правды. Но мое уважение к Французской академии как к одному из по сей день существующих символов единства Франции слишком велико, чтобы я позволил себе поставить ее в затруднительное положение каким-то демонстративным и во всех отношениях огорчительным отказом. Я никогда не допускал суждений о своем предшественнике на посту в Берне, и было бы несправедливо по отношению к нам обоим ставить нас в такую… ироническую ситуацию. Академия, я уверен, знает толк в хороших манерах — да простит она меня в данном случае.
Конечно, всё это, возможно, не более чем слухи, но я знаю, что Вы с Мораном были друзьями, осмелюсь причислить и себя к числу Ваших друзей, и Вы должны понять, что это просто вопрос вежливости… по отношению ко всем.
Дайте мне знать, когда будете в Париже. Мне было очень приятно навестить Вас. С уважением.
Пятого сентября Гари адресовал Мишелю Деону еще одно письмо по тому же поводу.
Скажу сразу: Моран был большим писателем и человеком, который часто страдал незаслуженно. Речь идет уже не обо мне, а как раз о нем. Я не хочу, чтобы мы к этому возвращались. Я не хочу будоражить журналистов — эти профессиональные тореадоры уже и так воткнули в него достаточно пик. Я не хочу, ради Поля Морана, чтобы выплыла история с голосованием, о которой Вы мне рассказывали. Свою роль играет и то простое обстоятельство, что многие французские поэты и прозаики испытывают материальные трудности, которых не знаю я. Именно денежный вопрос мне всё и усложняет. Пожалуйста, покажите это письмо постоянному секретарю академии, но главное — бога ради, сделайте так, чтобы никто не проболтался об этом посторонним.
Сердечно
В ноябре 1978 года Жозеф Кессель позвонил Ромену Гари с предложением выдвинуться в члены академии, заметив, что, если он откажется, вместо него, вероятно, будет избран Жан Дютур. Гари ответил приятелю, что для него вполне достаточно быть «Товарищем освобождения». Впрочем, вскоре он признался Анне де ла Бом, что сожалеет о своем решении, потому что мать не перестает его упрекать. Пилит и пилит!
В мае 1980 года Гари жил в отеле «Плаза» и ежедневно навещал Рене и Сильвию, которые переехали в Ниццу. Они поселились в прекрасном доме на холме Симиес, состоявшем из нескольких апартаментов, — бывшем «Эрмитаже». У Ромена был потерянный вид. Сильвия с материнской заботой спросила: «Ну, давай, расскажи, что случилось». Когда он уехал, Рене поделился с Роже беспокойством, вызванным депрессивным состоянием Ромена: видимо, его не удастся удержать от самоубийства. Луи Бертанья, лечащий врач Гари, заметил, что марплан — лекарство, которое он прописывал ему на протяжении многих лет, — вызывает весьма серьезные, опасные для жизни побочные действия, а именно внезапное повышение артериального давления. Поэтому он принял решение прекратить лечение этим препаратом, но ни одно другое лекарство не обладало чудодейственной силой марплана, который при условии точного дозирования не раз давал Гари возможность творить в состоянии легкого возбуждения. Именно на таком душевном и умственном подъеме он мог писать книги, подобные «Леди Л.» и «Вся жизнь впереди».
Рене Ажид, специализировавшийся по вопросам обмена веществ в организме, давал Гари советы, как выйти из депрессии, но, вернувшись в Париж, Ромен вновь начинал слушать байки какого-нибудь шарлатана.
Пьер Лефран, тоже «Товарищ освобождения», в октябре встретил Гари на бульваре Сен-Жермен. «Вид у него был отчаянный. Я завел с ним разговор о будущем. Но его это, похоже, не интересовало. Мы договорились скоро встретиться». Они так и не встретились. В тот же период Морис Шуман видел Гари на станции метро: тот пребывал в смятенном состоянии и, по-видимому, был неспособен ориентироваться. Шуман проводил его до выхода.
Перспектива стать стариком приводила Гари в ужас. В письме Каролин Монне, задавшей вопрос, как он воспринимает мысль о старости, он признался:
Это катастрофа. Но со мной этого не случится. Никогда. Насколько я могу себе представить, это должно быть ужасно, но ведь я не могу постареть. Вы не знали, я заключил договор с господином, который живет на небесах? Договор, согласно которому я никогда не постарею.
Пятнадцатого октября Гари составил окончательный вариант завещания, в котором называл единственным наследником своего сына Александра Диего, при этом право на получение части доходов от его имущества переходило к Лейле Шеллаби. Помимо этого, Гари обязал наследников выплачивать пожизненную ренту его первой жене Лесли Бланш-Гари.
Устав от осторожности и осмотрительности, Ромен Гари подумывал перед смертью, не раскрыть ли тайну Эмиля Ажара, но при мысли об объяснениях, которые пришлось бы давать налоговой службе, ему становилось страшно, ведь часть доходов от книг Эмиля Ажара шла Полю Павловичу. Необходимость хранить секрет, продолжать лгать, постоянно держать ситуацию под контролем воспринималась им очень драматично. Гари оказался в полной зависимости от своего окружения. Любой может его эксплуатировать, угрожая скандалом, который втопчет в грязь честь французской армии, честь ордена Освобождения. Его назовут мерзавцем, подлецом. Он будет раздавлен, унижен, уничтожен. Гари разговаривал с матерью, которая давно была мертва, но ее голос никогда не умолкал у него внутри. Он ждал, что ему непременно подложат бомбу или как-нибудь отыграются на сыне. Рене Ажид пытался привести Гари в чувство: «Ну, знаешь, Ромен, ты преувеличиваешь!»
