– Как-как? – скребнуло по горлу наждачной бумагой.

– Ершов. Простая русская фамилия. А что вас так?..

– Да был у нас один Ершов.

– Товарищ ваш? Погиб?

– Погиб – на службе Гитлеру.

– И мы своего задушили. Хор-роший был предатель. Долго с нами готовил восстание. Даже, можно сказать, возглавлял. А как мы его вздернули, фрицы собаку: нюхай, Альма, ищи. И нашла, тварь такая… Ладно, что теребить… Просветили бы, летчики, где мы? Мы – пехота, мы курс до ближайшей колючки прокладывали, ну а вы – навигаторы, штурманы.

– Чего вот только дальше, дальше не летели? – Григорий взглянул на Ощепкова.

– Стыдно, Зворыгин. Уж вам по полету машины должно было сделаться ясно…

– Попали немецкие сучки. Мы, товарищ Ершов, в Богемском чащобном массиве, на западе Чехии. Короче, все в той же поганой кишке. Одно только славно – на сто верст вокруг не видно следов человека.

– Язык нужен нам, – размеренно начал Ощепков. – Верней, поводырь. Из местных – крестьянин, лесник. Отыщем деревню, сторожку, жилье. Прихватим какого-нибудь. Под вашим, Ершов, автоматом заставим. До польской границы. Звериными тропками – не большаками. Ограбить придется – одежка нужна. Командуйте, Ершов. Это мы только в воздухе были кумы королю, а теперь дело ваше, земное…

В сгустивших сумерках умер Максим Коновницын – безмолвно, бестрепетно и незамеченно, как будто не желая рвать своими стонами задерганные струны человеческих сердец, как будто не желая приковывать собратьев к месту своею продолжительной агонией, становиться обузой для них, ослаблять, выхолаживать их ползучую жильную тягу на красный восход.

«А ведь он был красив, – подумал Зворыгин, при свете фонаря вглядевшись напоследок в построжавшее, как будто отчеканенное наново лицо. – Или смерть его прихорошила?» Плиты скул, подбородок и нос заострились давно, еще там, в смертном лагере, но теперь отверделое, будто из самородного камня точеное, бело-синее и ледяное лицо Коновницына больше не было обезображено или сколь-нибудь искажено ни оскалом страдания, ни расщепами лютых, предельных усилий, упования, страха, мольбы, отражая одно только освобождение. Никому из живых не понятная, неизъяснимо гнусная в глазах живого таинственно-лукавая улыбка примиренности замерзла на тонких посинелых губах.

В суглинистом овражном склоне вырыли могилу – звериную нору под узловатыми железными корнями дуба-перестарка. Сменяясь, рыли все, ни один не отлынивал, хотя дрожащий нож входил в чужую землю лишь на треть, едва не вырываясь из ослабших, ознобно трясущихся рук.

– Вот, первого по-человечески хороним, – сказал фельдшер Рогов, наконец распрямившийся полностью, как и все рядом с ним.

Зворыгин наконец содрал приросший к голове, как кожа, шлемофон – тот самый их лагерный, пыточный, общий, с подкладкой, белесой от братского пота, – и сунул его под обмерзлую, негнущуюся руку Коновницына.

15

Восходящая бочка Зворыгина. Хорошо темперированный самолет. Смерть моей силовой установки. Дыра в крыле, ужасная, как глотка смерти в детстве, и струящийся белый паровой флаг позора за немецким крылом. Отстрелил откидную середку плексигласового фонаря, и пустынное серое поле со шрамом телеграфных столбов и синеющей выпушкой леса заскользили, зареяли под тугими качелями строп.

Опускался на дно, как утопленник, – до минуты, когда торжествующий клекот и треск пулеметов не вскрыли кокон зрячего оцепенения и заученных телодвижений, похожих на движения в примеренном у портного костюме: «Где жмет?». Я услышал знакомый нутряной человеческий вой, которым исходит скопление жизней, когда с неба рушимся мы. Что он там заварил?.. Все рассыпалось перед глазами на отдельные кочки, кусты, травяные леса и седые пустыни размером с подошву, и слепой горизонт смеркся от земляного удара в ступни… Что он там заварил, я отчетливо понял еще на земле, по его безнадежно тоскливым, зовущим, вымогательским взглядам, которые он бросал на окраину лагеря, – уродливый когтистый прорыв его собратьев к самолетам сквозь раздирающую мясо Stacheldraht – там, где он размозжит и обрушит на нее караульные вышки.

Жесткий мертвый толчок оборвал во мне сердце и забил мои легкие страхом: там Руди, я не вижу его. Рванув в подветренную сторону по кругу, погасил поволокший меня парашют, расцепил ненавистные лямки и ринулся на зворыгинский клекот и рев, презирая себя и смеясь: Руди нет у колючей ограды, у вышек, это не сумасшедший там машет пулеметной косой, а Зворыгин… рано начал кричать, словно мать из разряда гусынь, для которой любое движение ребенка – сердечный обрыв; можно было уже не кричать, потому что Зворыгин, свободный от пьяного упоения властью, сделав все, что был должен, пошел на восток.

Я остыл, сбился с рыси на шаг и увидел то, чего совершенно не ждал, что, хлестнув по глазам, понесло меня вскачь. По всей доске аэродрома грязно-серыми лавами, каплями человечески необъяснимо катился двуногий табун, разбиваясь на горстки, на отдельных людей, и они были страшны – их разъятые воем и хрипом надтреснутые черепа, ненасытные дыры глазничных провалов и ртов, триединые ямы, которые не закормишь ничем, разве только собою самим, всеми нами; торжество без надежды, без цели, с единственным смыслом – подыматься, переть из земли, как трава.

Показалось, что их не убить, – с такой огромной, лютой радостью они летели прямо на меня. Я почти что не слышал своих пистолетных хлопков, треска очередей и винтовочных выстрелов. Я слышал только низовой чугунный гул – не камнепадный грохот тысячи копыт, ибо русские эти скелеты ничего уже больше не весили, я слышал само их дыхание, визжащий, клокочущий хрип. Я слышал, как их легкие засасывают воздух – с такой жадной силой, что для меня его уже не оставалось. Безоружные немцы так и брызгали в стороны от живых мертвецов, припадали к земле и закатывались под машины, слетали в капониры и распластывались под ногами бегущих, прикрывая затылки руками и прикидываясь падалью.

На трибуне была свалка трупов и раненых – Руди там не должно было быть. Я рванулся туда, где он должен приникнуть к земле и дрожать, – к угловатым серебряным тушам двух транспортных «юнкерсов». Я бежал, налетая на встречных и сталкиваясь с поперечными, уворачиваясь от секущего свиста железок и стреляя поверх черепов, но они больше не были стадом, и я бил рукояткой пистолета по этим костям, по ощеренным ржавым и белым клыкам, прорубаясь к большим самолетам, глядя только на них и увидев блестящие деревянные нимбы винтов на носу и моторных гондолах одной из машин: самолет разворачивался – словно кто-то из наших пилотов, обезумев, хотел убежать, улететь, оторваться от этого морока справедливости русских.

Кто-то сбоку воткнулся в меня – повалить, вырвать горло, и я бессознательно выстрелил человеку в живот, отпихнул оползающий цепкий скелет и, шагая навстречу похватанным молоткам и лопатам, скормил две последние пули как будто бы той же самой ощеренной пасти.

Развернувшийся «юнкерс» побежал на отрыв, прямо передо мной не осталось людей – только трупы: в полосатых пижамах, босые, в черных комбинезонах и новеньких летных мундирах – полускрытые саваном поднятой пыли. Я попал под воздушные струи моторов, без разбора хлеставшие спины зарубленных немцев и застреленных русских. Оскользнуть и увидеть, что все эти шестеро – просто немцы, и только. Запыленный кровавый сургуч и пробитые головы. Пухлощекие лица двух девушек сине белели – от мужчин их, наверное, не отличили, хоть одна была в юбке, которая лопнула от колена до талии, обнажив полноватую сильную ляжку с ослепительно белой полоскою кожи над шафранным чулком. Перламутром блеснули сведенные зубы в оскале удивительно чистого, мягкого, все еще розоватого рта. Вероятно, она перед самой огромной проникающей болью, стиснув зубы, зажмурилась. Как ребенок, ага. Надо только покрепче зажмуриться… Вот кого мы убили еще. Вон еще одна справа… один, в серой куртке люфтваффе, лежащий ничком. Показалось, рука его дернулась – тонкопалая узкая кисть человека без кожи, я не мог перепутать ее ни с какою другой.