— Ты действительно болен или прикидываешься? — негромко спросила она. — Хочу вот вернуть должок. Потрогай меня, потрогай разик, и будем считать, что квиты. Потрогай, несчастный ты мужчина. Те, что на афише нарисованы, не настоящие. У этих знаменитостей ни у одной они не настоящие, все подбиты губкой, ватой и ещё бог знает чем. Бедный ты бедный мужчинка — неужели от этого сходят с ума? Потрогай. — Она отошла в сторонку, осмотрелась и позвала, указывая на грудь: — Иди сюда быстрей, извращенец, дам разок, чего тебе хочется.

Её грудь на фоне пелёнок смотрелась так торжественно, так чарующе. Ты присел на корточки, закрыл лицо руками и страдальчески выдавил из себя:

— Нет…

Она вздохнула, якобы всё понимая:

— Вот оно что. Значит, ты ещё один Е-гун, который любил драконов.[225]

Её лицо при этом не дрогнуло. Она выбрала из авоськи самую большую помидорину с несколькими сосками и сунула мне в руки. Пробралась между флагами пелёнок, и её поглотил яркий свет… С этой исполненной символического смысла помидориной в руках я долго сидел, погруженный в раздумья. Почему у помидоров вырастают соски? Горы — это груди земли, волны — груди моря, слова — груди мыслей, цветы — груди травы, фонари — груди улицы, солнце — грудь Вселенной… Всё возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир. Это и есть самая вольная и самая навязчивая идея душевнобольного Шангуань Цзиньтуна.

Обойти вокруг пагоды всё равно что обойти вокруг груди. Неужто и лицом к лицу с Сыма Ляном притворяться психом? Или всё же дать понять, что я прекрасно соображаю? Ведь мы почти сорок лет в разлуке, и он, верно, будет сильно переживать, увидев, что я стал душевнобольным. Да, он точно очень расстроится, и я решил, что перед другом детства следует предстать очень умным, разбирающимся во всём человеком.

— Лян Эр, Сыма Лян!

— Младший дядюшка, дядя Цзиньтун! — И мы крепко обнялись.

От него так пахнуло одеколоном, что перед глазами у меня всё поплыло, как у пьяного. Потом он отпустил руки, и я стал вглядываться в его большие бегающие глаза. Ещё он вздохнул, как человек большой учёности. На плече отутюженного костюма остались следы моих соплей и слёз. Тут руку протянула Лу Шэнли, будто желая поздороваться. Но стоило мне протянуть свою, сразу же отдёрнула. Я ужасно расстроился и даже разозлился: «Так тебя и так, Лу Шэнли, ты забыла всё, что было! Забыла историю! А забывший историю, считай, предатель. Ты предала семью Шангуань, и от имени…» И от чьего же имени я могу выступать? Да ни от чьего. Даже от своего не могу.

— Здравствуй, дядюшка. Я как сюда приехала, сразу стала справляться о тебе и о бабушке.

«Враньё, от начала до конца. Ты, Лу Шэнли, унаследовала неуёмное воображение Шангуань Паньди тех лет, когда она заправляла животноводческой бригадой госхоза «Цзяолунхэ» и пыталась устроить бордель в зоопарке Всевышнего. Ты тоже собираешься вывести феникса методом гибридизации. А вот от искренности матери в тебе ничего нет. Эти твои разжиревшие, потерявшие форму большие титьки под великолепным шерстяным свитером я заметил сразу. А если, по-твоему, руки у меня слишком грязные, чтобы со мной поздороваться, возьму вот и пощупаю твои титьки. Неважно, что ты моя племянница, а я твой младший дядя. Женские груди такое же всеобщее достояние, как цветы в парке Фэнхуан. Рвать цветы и ломать деревья — нарушение общественной морали, ну а трогать-то их можно? Трогать тоже нельзя. А я назло всем потрогаю, потому что я душевнобольной, псих. Душевнобольного даже за убийство американского президента могут не расстрелять. Ну потрогает псих женщину за титьки — что тут такого? И наплевать, мэр ты или заведующий филиалом».

— А потрогать большие титьки… — с этими словами я уставился на грудь Лу Шэнли.

Она с деланным испугом вскрикнула и отпрыгнула за спину Сыма Ляна, коснувшись при этом его плеча грудью. «Груди, помятые мужскими руками, как спелая хурма. Дырочку проткнёшь — одна кожура останется. А ещё невинную недотрогу корчишь. Ладно, шла бы ты».

— Дядюшка у нас сексуальным извращенцем сделался, средь бела дня к женщинам пристаёт, чтобы полапать…

«Ещё смеет гадости Сыма Ляну про меня говорить! Когда это я средь бела дня к женщинам приставал?» Ко мне, выпятив прохладные, гладкие, приятные, белые, пышные и не жирные большие титьки, без церемоний подошла поздороваться прибывшая с Сыма Ляном метиска. «Хорошо же он приподнялся, если может позволить себе такую роскошную куколку! Ни дать ни взять актриса из кино, что крутил Бэббит. Вот уж воистину — вернулся домой со славой и воздал почести предкам. А ребёнок родится, будет такой, как Сыма Лян. И ведь не холодно этой полукровке, ходит в одной тонкой юбочке».

— Ни хао! — поздоровалась она по-китайски, хоть и с акцентом, и выпятила грудь в мою сторону.

Я уже говорил, что при виде красивой груди меня куда-то уносит и язык начинает болтать что ни попадя.

— А потрогать большие титьки!.. — вырвалось у меня.

— Вот уж никогда бы не подумала, что дядюшка таким станет, — как бы с великим сожалением вздохнула Лу Шэнли.

— Ну, это поправимо, — усмехнулся Сыма Лян. — Дядюшкину болезнь беру на себя. Значит, так, мэр Лу, я вкладываю сто миллионов в строительство самого высокого отеля в центре города. Расходы на реставрацию старой пагоды и уход за ней тоже моя забота. Что касается птицеводческого центра Попугая Ханя, то сначала пошлю туда человека, чтобы выяснить, что и как, и после этого приму решение, вкладываться в это дело или нет. Ну а в целом ты ведь отпрыск семьи Шангуань, мэр города, и я тебя всегда поддержу. Но такого, чтобы бабушку связывали, лучше чтобы больше не было.

— Ну это я гарантирую, — заявила Лу Шэнли. — Теперь с бабушкой и её семьёй будет самое что ни на есть почтительное обхождение.

Церемония подписания договора между правительством Даланя и крупным южнокорейским бизнесменом Сыма Ляном о строительстве в Далане большого отеля проходила в конференц-зале отеля «Гуйхуа-плаза». После окончания мы поднялись с ним на семнадцатый этаж, в его президентский люкс. В зеркальном полу я увидел своё отражение, а на картине, украшавшей стену. — обнажённую женщину с кувшином на голове. Соски у неё торчали, как ярко-красные спелые вишенки.

— Брось на эту ерунду пялиться, дядюшка, — усмехнулся Сыма Лян. — Погоди немного — посмотришь на настоящие. — И крикнул: — Маньли! — На его зов явилась та самая метиска. — Помоги дядюшке помыться и переодеться.

— Нет, Лянчик, что ты! — замахал я руками.

— Ну мы же не чужие друг другу, дядюшка! И тяжкие времена пережили вместе, и счастливыми вместе наслаждаться будем. Захочешь чего из еды, из одежды, развлечений — только скажи. И давай без церемоний, если не хочешь меня обидеть.

В похожем на абажур коротком платьице с тонкими лямками Маньли повела меня в ванную.