страшное, чем если бы его настигла (вернее — когда настигнет) карающая рука деда. Потому что не вернуться он не мог. Куда еще было деться ему, не имевшему никакого другого пристанища, и для кого слова, имена «Джефферсон, Маккаслин, де Спейн, Компсон» значили не только дом, но и отца и мать? Но какие-то жалкие обрывки здравомыслия, какой-то зачаточный проблеск примитивного, так сказать, невинного благоразумия и расчета подсказали ему сперва попытать меня, заполучить как бы в качестве заложника. И ему даже не требовалось сперва меня проверять, испытывать. Когда взрослые говорят о невинности ребенка, они сами не понимают, что разумеют под этим. Если потребовать у них объяснения, они сделают уступку и скажут «ну, тогда неведенье». Но и это неверно. Нет такого преступления, которое давным-давно не пришло бы в голову мальчику одиннадцати лет. Невинность его состоит единственно в том, что он еще, пожалуй, недостаточно созрел, и поэтому ему не нужны плоды преступления, а это уже вопрос не столько невинности, сколько меры корысти; неведенье же его в том, что он не знает, как совершить преступление, а это вопрос не столько неведенья, сколько меры опыта.

Но Бун этого не знал. Он знал одно — меня нужно соблазнить. А времени у него в обрез, — всего с момента отхода поезда и до наступления темноты. Он мог бы, конечно, пуститься в путь, поостыв, успокоившись, начав сначала, завтра утром, или через день, или в любой день до среды или даже включая среду. Но сегодняшний день давал Буну наилучший шанс: машина на виду у всего Джефферсона, уже на ходу, уже приведена в состояние отъезда; словно сами боги предоставили ему эти беспошлинные, безвозмездные часы между одиннадцатью с двумя минутами и заходом солнца, так неужели он пренебрежет ими, посмеет от них отказаться? Подъехала машина, в ней уже сидели дед с бабушкой и стояла коробка из-под башмаков с жареными цыплятами, и крутыми яйцами, и пирогом на обед, поскольку вагона-ресторана до пересадки на курьерский в час дня на узловой станции не будет, а бабушка и мама уже достаточно изучили деда и отца и знали, что те не станут ждать обеда до часу дня, кто бы там ни умер. И кстати, бабушка тоже, если бы осиротевшей была не мама. Нет, это неверно: у бабушки охват был шире, в круг ее сострадания входила не только жена ее сына; быть может, дело было в том, что мама — женщина. Мужчины не умеют справляться со смертью, они сопротивляются, пытаются отразить атаку и в результате разбивают себе башку, тогда как женщины обходят смерть с флангов, окружают, обволакивают единым, мягким и мгновенно возникающим содружеством непротивления, словно ватой или паутиной, и уже, лишенная жала, безобидная, не просто покоренная, но прирученная, она становится полезной, как неженатые или незамужние бедные родственники, которые всегда под рукой, чтобы заполнить пустующее место или повести к столу гостя, на которого никто не рассчитывал. Саквояжи бабушки и деда были уже привязаны на оба крыла машины, и Сан Томас вынес уже на улицу мамины и отцовские саквояжи, и мы все потянулись вереницей — мама под черной вуалью, отец с черной лентой на рукаве, мы, тетушка Кэлли с Александром на руках.

— До свиданья, — сказала мама, — до свиданья, — целуя нас прямо сквозь вуаль; пахло от нее как всегда, но в запахе таилось что-то неуловимо черное, как сама эта черная вуаль (которая, в сущности, ничего не скрывала), словно к нам из Сент-Луиса долетело нечто большее, нежели бездушное послание, проделавшее триста миль по электрическому медному проводу. Да, я почувствовал этот запах, когда она поцеловала меня со словами: — Ты уже большой мальчик, мужчина. Ты должен помогать тетушке Кэлли, должен следить, чтобы малыши не досаждали кузине Луизе, — и быстро вошла в автомобиль, и села рядом с бабушкой, и тут Бун сказал:

— Мне надо запастись бензином для поездки к Маккаслинам после обеда. Может, Люций съездил бы сейчас с нами и помог мне на обратном пути со станции.

Видишь, до чего все шло гладко. До того гладко, что даже делалось стыдно. Казалось, будто добродетель и честность играли краплеными картами, будто они объединились против деда, и бабушки, и мамы с отцом. Если на то пошло, и против меня тоже. Даже то, что машины появились в Джефферсоне всего два-три года назад, было на руку Буну, — ну, хорошо, — нам. Мистер Раунсвелл, агент нефтяной компании, который снабжал все лавки йокнапатофского округа из своих цистерн, стоявших на запасном пути около станции, последние два года держал особую цистерну с бензином, помпу и негра, чтобы качать ее; Буну или любому другому, кому понадобился бензин, требовалось всего лишь подъехать, и остановиться, и вылезти из машины, а негр поднимал переднее сиденье, и измерял бак специальной палочкой с зарубками, и наполнял его, и брал деньги или (когда мистер Раунсвелл отлучался) предлагал вам расписаться в засаленной книге и пометить, сколько вы взяли галлонов. Но хотя дед купил машину уже почти год назад, никто из них, — дед, бабушка, или отец, или мама, — не знал, как она работает, и не дерзал (а может, и не хотел по недостатку любознательности) спросить у Буна или усомниться в его словах.

Итак, мы с ним остались стоять на платформе, и мама помахала нам из окошка, когда поезд тронулся. Теперь Буну предстояло действовать. Надо было что-то сказать, начать. Ему удалось расчистить поле действия и заполучить меня, — по крайней мере до тех пор, пока тетушка Кэлли не начнет размышлять, почему я опаздываю к обеду. То есть Бун не знал, что ему и говорить не надо, в крайнем случае сказать, куда мы едем, но даже это, даже конечная цель не имела значения. Бун так и не научился понимать человеческую природу и, видно, забыл даже то, чего когда-то не мог не знать о мальчиках.

И теперь Бун не знал, как начать. Он просил об удаче, и незамедлительно, так сказать, с обратной почтой, ему даровали такую удачу, что он не знал, как с ней справиться. Тебе, может быть, уже говорили, что Фортуна — переменчивая потаскуха[60], которая никому не отказывает и всем дает — либо хорошее, либо дурное, и хорошего больше, чем получающий, по его мнению (быть может, справедливому), заслуживает; и дурного больше, чем ему под силу. Так и с Буном. Он только и сказал:

— Ну вот.

Но я не стал ему помогать, я мстил. Да, но кому? Не