Вернувшись тогда в камеру, он с удивлением почувствовал, что его руки и ноги по-прежнему болят, стал рассматривать их и обнаружил на коже явственные следы от гвоздей. Тыльные стороны рук и ступни ног приобрели багровый оттенок, Такэо весь вечер мучился от приступов режущей боли…

— Твоё ощущение, — хладнокровно продолжал Карасава, не замечая, что происходит с Такэо, — коль скоро оно существует, можно назвать скорее галлюцинацией, чем ощущением. Тебе только кажется, что в тебе живёт воскресший Христос.

— Мне нечего на это возразить, — сказал Такэо, ему казалось, что, очнувшись от одного сна, он тут же погрузился в другой. — Но одно можно сказать со всей определённостью — это ощущение очень легко возникает, когда человек оказывается в экстремальных условиях, а именно в тюрьме, да ещё в полной изоляции, в одиночной камере, так что мы, приговорённые к смертной казни, обладаем на него, если можно так сказать, особыми правами. Мне вот что интересно: почему такой убеждённый атеист, как ты, вдруг взялся за Библию? Да ещё читал её, не отрываясь, целых восемьдесят часов?

— Простое любопытство. Мне хотелось подвергнуть последовательной критике существование Бога.

— Ну и каков результат?

— Таков, какого я и ожидал. Зло не существовало бы, если б не было Бога. Точно так же, как без мира не было бы войн. Теперь понятно, что имел в виду Мартин Лютер, когда говорил о «сокрытом Боге».

— «Сокрытом боге»? Божественное сострадание сокрыто под маской гнева, свет скрывается во тьме, жизнь — в смерти, а сам Бог — в Его отрицании.

— Точно. Вот и получается, что злодей Ставрогин понимает Бога лучше, чем преподобный Тихон, а беспутный Дмитрий Карамазов падает ниц перед старцем Зосимой.

— Ну раз ты это понимаешь, то наверняка и в Бога веруешь.

— А вот и нет, — пронзительно взвизгнул Карасава. — Этот «сокрытый Бог» — тоже всего лишь иллюзия.

— Значит, тебе хорошо известен парадокс, что иллюзия бывает реальней самой реальности.

— Да ладно, иллюзия это всего лишь иллюзия, — широко улыбнулся Карасава. — А насчёт того, что жизнь якобы скрывается в смерти, так это потому, что смерть — событие вполне реальное. Если жизнь не сон, не галлюцинация и не иллюзия, то и о смерти можно сказать то же самое, разве не так? А, Кусумото? Мы можем воображать, какова она, наша смерть, и тем не менее она не принадлежит воображаемому миру. Она происходит в действительном, явленном, здешнем мире.

— В том-то всё и дело. Не исключено, что этот мир, который ты определяешь как мир действительности, как мир яви, — всего лишь сон, всего лишь отражение чего-то иного.

Такэо вгляделся в лицо Карасавы, пытаясь прочесть его мысли. Из-за свисающей, как занавеска, чёлки сверкнули глаза, похожие на две амбразуры, выпускающие из себя смертоносные лучи.

— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. — Карасава говорил чётко, с расстановкой, словно пытаясь сформулировать давно выношенные мысли. — Моя основная идея — это «сокрытое зло», то есть как бы лютеровский «сокрытый Бог» наоборот. В добре сокрыто зло. В занудных разглагольствованиях о жизни, любви, славе, спасении сокрыты смерть, ненависть, бесчестье, уничтожение. Таким образом, можно сказать, что Бог — злое начало мира, именно он принёс в мир отрицание и зло. Всякие сказки об Эдеме — сплошная символика. Счастье способно породить лишь предательство и несчастье. Зло творят всякие мерзавцы, строящие из себя святош и поборников справедливости. Именно они. И революция, как я её понимаю, призвана окончательно исцелить человечество от зла посредством последовательного и полного стирания с лица земли этого вашего Бога.

— Исцелить от зла… — пробормотал Такэо. Его поразила не столько неожиданность всего сказанного Карасавой, сколько явное сходство услышанного с его собственными размышлениями. — Но активно творить зло ради уничтожения зла, разве это не то же самое, что пытаться обрести Бога?

— Нет. Лютер в своих рассуждениях отталкивается от Бога. А я не нуждаюсь ни в каких отправных моментах. Мир надо наполнить резнёй, кровью, отрицанием, пороками…

— Да ты просто второй Гитлер.

— Пожалуй. Гитлер — идеал для любого революционера. Он поставил себе целью смести с лица земли всяких добродетельных людишек. И это надо уяснить прежде всего.

— Значит… — начал Такэо и осёкся.

— Ты хочешь сказать, что и я таков? А я этого и не скрываю! Я убил поочерёдно тринадцать своих вполне добропорядочных сотоварищей. Каждого раздевал донага, связывал проволокой, выкалывал ножом глаза, отрезал нос, и в конце концов пронзал сердце. О, я провёл настоящие научные изыскания относительно того, как причинить человеку максимальную боль, и подкрепил их практическими действиями.

— И к какому выводу ты пришёл?

— А к такому, что игра не стоит свеч. — Карасава откинул волосы со лба и подставил болезненно бледное лицо солнцу, потом, словно насмехаясь над самим собой, прижал ладони к глазам. — Я понял одно — добродетельных людей тьма-тьмущая. Убивать по одному не эффективно. Единственное, что можно сделать, — сбросить по примеру Трумэна атомную бомбу, всё остальное одна канитель.

— Но ведь убить собственными руками даже одного человека — тяжкий труд, — со знанием дела заметил Такэо.

— Это точно. А всё потому, что мы пользуемся методами, которые были изобретены ещё три тысячи лет тому назад, мы ничего не умеем, убийцы-дилетанты, так сказать. Правда, некоторые, насмотревшись вестернов, пользуются пистолетом, то есть прибегают к методу, принятому в прошлом веке, но и они способны убить троих или четверых, не более. Нашему веку, веку Гитлера и Трумэна, нужны более цивилизованные, более совершенные методы.

— Слушай-ка, Карасава, — смущённо прошептал Такэо, стараясь, чтобы никто больше не слышал. — А ты что, убил — и ничего?

— Опять ты за своё! Зачем ходить вокруг да около? Что значит — ничего? Такого не бывает, чтобы убил — и ничего. По крайней мере мне стало ясно — игра не стоит свеч. Это раз. Ну, и ещё — чувство самоудовлетворения, ощущение, что ты хоть чуть-чуть, но послужил человечеству.

— И только?

— Забавно, — Карасава расхохотался, — что такие вопросы задаёт автор «Ночных мыслей». Уж ты-то должен понимать, как ограничена и малоэффективна человеческая речь, как мало можно выразить словами.

— Да нет, просто когда убьёшь человека, из его крови вдруг выглядывает нечто диаметрально противоположное нашей реальности. Со мной было именно так. В тот момент, когда я убил, мне показалось, что из этого мира я перешёл в иной, нереальный мир, мир ночных кошмаров. Интересно, а тебе не было никаких указаний на нереальность происходящего? Неужели только ощущение, что игра не стоит свеч, и самоудовлетворение? Как по-твоему, то, что с тобой произошло, вполне вписывалось в рамки твоей обыденной жизни, поддавалось логическому объяснению, подчинялось законам перспективы? Или же в результате предельной концентрации и резкого выброса энергии ты попал в мир хаотических видений?