— Слушайте, ребята. Сегодня в восемь — массовое собрание. Поняли? Передайте дальше. В восемь часов!

Слова эти были переданы дальше, а Джек Викс полуиспуганно-полузаискивающе запротестовал:

— Смотри, Джек, отвечать придётся тебе.

— А, наплевать! — сказал Джек, все с той же отчаянностью в голосе. — Можешь сидеть дома, если хочешь. Или беги в больницу к своему Берту.

Грубое лицо Викса покраснело, но он промолчал. Джеку Риди всего лучше не отвечать.

— Ну, идём! — обратился Джек к остальным. — Вы намерены тут торчать всю ночь, что ли?

Он пошёл вперёд, прихрамывая, по Каупен-стрит и вошёл в трактир «Привет». Джек не открывал рукой вертящуюся дверь, он нажал на неё плечом и прошёл. Остальные сделали то же самое.

Трактир был полон, за стойкой стоял Берт Эмур. Уж много лет стоял Берт за этой стойкой, словно врос в неё, меднолицый, гладковолосый, со смоченным и аккуратно закрученным на лбу коком, как будто зализанным коровой.

— Здорово, Берт, — сказал Джек с угрожающей любезностью. — Что вы будете пить, ребята?

Все спутники ответили на вопрос, и Берт наполнил кружки. Никто не платил, — и в усмешке Берта выражалось беспокойство.

— Наливай, Берт, — скомандовал Джек, и Берт дрогнул. Его медно-красное лицо стало ещё краснее. Но всё же он снова наполнил кружки. Простояв столько лет за прилавком в «Привете», Берт Эмур знал, когда следует наливать, улыбаться и ничего не говорить. Торговля спиртными напитками имела свои особенности, и Берт понимал, что ему лучше не ссориться с Джеком Риди и его компанией.

— Скверная эта история, Джек, — начал Берт, пытаясь завести разговор, — скверная вышла история с молодым Виксом.

Джек притворился, что не слышит, но Ча Лиминг вежливо перегнулся через прилавок.

— А тебе что об этом известно?

Берт поглядел на Лиминга и решил, что благоразумнее не отвечать на его вопрос. Ча был весь в отца, Боксёра Лиминга, с той только разницей, что Ча побывал на фронте и стал как-то современнее. На войне Ча получил медаль, и после демонстрации на «Снуке» на прошлой неделе он привязал эту медаль к хвосту бездомного пса. Пёс бегал по всему городу, волоча в грязи красивую боевую медаль. И Ча окрестил его «Героем войны». «За такую штуку не миновать тюрьмы, и рано или поздно Ча туда непременно угодит», — думал Берт.

Берт протянул руку, чтобы взять обратно бутылку виски, но раньше чем он успел это сделать, Джек взял бутылку с прилавка и отошёл к столику в углу. Все пошли за ним. За столом сидело несколько человек, но они спешно ретировались. Джек и его спутники уселись и начали беседовать. Берт издали наблюдал за ними. Обтирая прилавок, он не спускал с них глаз.

Они сидели за столом в углу, разговаривали и пили, доканчивая бутылку. Вокруг них скоплялось все больше народу, слушали, принимали участие в разговоре, пили. Шум становился всё более и более ужасающим, все говорили разом, горячо обсуждая историю с Виксом, бездеятельность Геддона, прекращение выдачи ссуд из Союза, надежды на новый закон о копях. Говорили все, кроме Джека Риди.

Джек сидел у стола, глядя в одну точку своими мёртвыми глазами. Он не был пьян, никакое количество выпитой водки не могло опьянить Джека, это-то и было хуже всего. Его узкие губы были крепко сжаты, и он всё время кусал их, словно давая выход накопившейся горечи. Жизнь наполнила горечью душу Джека. Весь он был воплощённая внутренняя боль и полными боли глазами глядел на страдающий мир. Душу Джека сформировали и несчастье в шахте, и война, и мир, — унижения и муки безработицы, лишения и всякие ухищрения как-нибудь прожить, заклад вещей, жестокость нищеты, опустошённость души, более страшная, чем голод. Все эти разговоры приводили его в отчаяние: горланят без толку, болтают на ветер. И то же самое будет на митинге в восемь часов — слова, слова, ничего не стоящие, ничем не помогающие, ни к чему не ведущие! Чувство глубокой безнадёжности овладело Джеком.

И вдруг дверь распахнулась, и в трактир ворвался Гарри Кинч. Гарри был племянник того самого Вилля Кинча, который много лет тому назад прибежал сюда, когда Ремедж отказал ему в обрезках для его маленькой дочки Элис. Но и тут сказывалась разница поколений. Гарри гораздо лучше разбирался в политике, чем Билль. И у Гарри в руках был последний номер «Аргуса».

Он остановился на одно мгновение, оглядывая посетителей, затем прокричал:

— Об этом написано в газетах, товарищи! Наконец-то всё ясно… — Голос его обрывался. — Нас продали… обманули…

Все глаза обратились на Кинча.

— Что такое? — спросил хрипло Слэттери. — О чём ты толкуешь, Гарри?

Гарри откинул волосы со лба.

— В газетах напечатано… новый закон… это величайшее надувательство, такого ещё не было… Они не дали нам ничего, товарищи. Ни единого… — тут голос совсем изменил ему.

Гробовая тишина наступила в трактире. Все знали, что им было обещано. И бессознательно все надежды каждого из этих людей были сосредоточены на новом законопроекте.

Первым зашевелился Джек Риди.

— Покажи скорее газету! — сказал он. Схватил её и принялся читать. Все склонились над столом, толкая друг друга, вытягивая шеи, чтобы заглянуть в газету, где крупным шрифтом были напечатаны все пункты предательского закона.

— Клянусь богом, так и есть! — сказал Джек.

Затем Ча Лиминг, уже полупьяный, в бешенстве вскочил со стула.

— Это уже слишком, — заорал он. — Мы этого так не оставим!

Все заговорили разом, поднялся шум. Газета переходила из рук в руки. Теперь встал уже и Джек Риди, снова хладнокровный, сдержанный. В этом хаосе он прозревал новые возможности. Глаза его уже больше не были мертвы, они горели.

— Дай ещё виски, — сказал он. — Живее!

Он залпом выпил своё виски, оглядел присутствующих. Затем крикнул:

— Я иду в клуб. Кто хочет, может идти за мной!

Раздался ответный рёв. Все кинулись за Джеком. Толпа хлынула из трактира в грозовую тьму улицы и устремилась с Джеком Риди во главе по Каупен-стрит, к зданию клуба.

Там у подъезда собрались уже и другие рабочие, все больше безработная молодёжь, все уволенные из «Нептуна» при первом сокращении, ввергнутые в чёрное отчаяние этой новостью, которая молнией облетела Террасы и окончательно убила все надежды.

Джек взбежал по лестнице и остановился лицом к толпе. Над дверью горел электрический рожок, похожий на жёлтую грушу на прямом суку, и свет падал на лицо Джека, в котором отражался его несломленный дух. Внизу было уже почти темно. Уличные фонари разливали только местами бледное мерцание, образуя лужицы света.

С минуту Джек стоял перед толпившимися внизу во мраке людьми. Выпитое им виски превратило обычную горечь в яд; во всём его теле, казалось, бурлила эта горькая отрава. Джек чувствовал, что наступает его час, тот час, ради которого он страдал, для которого был рождён.