прельщала. Её не интересовала пустота, образовавшаяся после её ухода. Пусть на том месте, которое она когда-то занимала, будет дыра.

Довесок к вопросу как она могла бросить детей, неумолчное жужжание которого сопровождало Ракель всё детство: почему она не вернулась? Каждый день, прошедший с момента её исчезновения, равнялся дню, в который она не вернулась. Ребёнком Ракель придумывала утешительные сценарии, и все они исходили из того, что Сесилия стремилась домой, но ей мешали разные причины. Может, она потеряла память, как Джина Дэвис в фильме «Долгий поцелуй на ночь», который десятилетняя Ракель увидела на канале «ТВ4» однажды вечером, когда у Мартина горели какие-то сроки и он начисто забыл о том, во сколько она должна ложиться спать. Или мама незаслуженно оказалась за решёткой в какой-нибудь стране, где нет честного правосудия. А может, она находилась на борту потерпевшего кораблекрушение судна, но выжила, еле выбравшись на берег необитаемого острова, и сейчас ест там кокосы и пытается добыть огонь с помощью увеличительного стекла и клочка бумаги… Со временем Ракель поняла, что это были детские выдумки, но об альтернативных объяснениях думать не хотела. Они были хуже. Об этом нельзя думать, это надо задвинуть подальше. Поэтому альтернативные варианты Ракель игнорировала, и всякий раз, когда видела или читала о ком-то, кто потерял память, где-то очень глубоко в её душе начинала теплиться надежда.

Вспомнить всё это через пятнадцать лет – всё равно что найти коробку со своими детскими игрушками: радость встречи в сочетании с пониманием, что их время прошло. Эти реликвии ей никогда больше не пригодятся. Магия исчезла, упала сказочная пелена. Осталась реальность, в которой надо как-то жить. И в этой реальности Сесилия Берг обитала всего в нескольких станциях метро от дочери, но не давала о себе знать. Почему – это и надо попробовать понять. Фантазии о необитаемых островах вряд ли тут чем-то помогут. Равно как и обвинения, раз уж на то пошло.

В воображении Ракель ожили фрагменты рассказа Филипа Франке: мать и дочь в Университете Гумбольдта, одна идёт на занятие немецким, другая греческим. Сесилии Берг навсегда осталось тридцать три года. Для ребёнка эти тридцать три не особенно отличаются от сорока или пятидесяти трёх, но с каждым годом Ракель подступала на ступень ближе к той цифре, когда их возраст совпадёт. Дневники Витгенштейна вышли, когда матери было двадцать восемь, значит, она начала работать над ними не позднее двадцати пяти – двадцати шести. А двадцать шесть – это всего на два года старше нынешней Ракель. Как ей вообще пришла в голову эта идея? Перевод великого философа двадцатого века – задача совсем иного плана, нежели работа с романом Франке, что к тому же частный проект, предназначенный только для неё и Элиса. Но Сесилия всегда стремилась перейти границы возможного. И действовала на крайних территориях здравого смысла.

Оглядываясь назад, происшедшее легко истолковать как цепь неотвратимого, однако когда-то прошлое было таким же пластичным и изменчивым, как настоящее. Сейчас Сесилия легко вплеталась в историю о гениальности и самодисциплине, но вопрос в том, что с тем же успехом это могло быть не так. Знаменитая диссертация, потребовавшая многих лет работы, могла пойти ко дну под собственным весом. Перевод Витгенштейна мог превосходить пределы того, что ей было на тот момент по силам. Объём сборника эссе был, разумеется, более разумным, но если бы Ракель хотела добиться к этому возрасту примерно таких же результатов, ей бы уже пришлось работать в полную силу. Сколько часов она потратила на банальное школьное задание о фрейдистском стремлении к смерти? А это был всего лишь один текст. Ничтожная часть работы, потребовавшейся для «Атлантического полёта».

Она была чрезвычайно, как говорил Макс, работоспособной. А её мир имел совсем иные пропорции.

Ракель отвлеклась на вылавливание из тарелки последней лапши. Судя по всему, Сесилия продолжила в том же духе. Но греческий стал последней каплей. Греческий увёл её в царство Аида.

В отличие от Филипа – и Мартина – Ракель пыталась изучать классические языки. После гимназии список университетских дисциплин вызывал у неё муки выбора, но после интенсивной переписки с куратором ей всё же удалось понять систему выбора курсов и сколько баллов нужно набрать за семестр. То есть, помимо истории идей и немецкого, у неё была возможность взять что-то ещё. Теоретическую философию? Религиоведение? Поскольку она тогда читала «Тайную историю» [228], то выбрала латынь, которую не учил ни один из её родителей, что освобождало её от непременного «о, дочь Сесилии» и одновременно могло стать проблемой в силу отсутствия вооружённого опытом проводника.

Курс читали в ауле Гуманистена по средам вечером, с шести до девяти. Класс являл собой дюжину непохожих друг на друга особей в возрасте от девятнадцати до семидесяти двух. Лектор, престарелый филинообразный человек, не имевший ничего общего с Джулианом Морроу [229], целую вечность выписывал глаголы на маркерной доске нестираемой, как потом оказалось, ручкой. Ракель, единственная, пожалуй, в группе, у кого префронтальная кора работала на полную мощность, листала учебник и рисовала геометрические узоры на полях тетради. Помимо общего понимания языковой структуры и крылатых выражений, которые она с переменным успехом обычно цитировала в барах, изучение латыни позволило ей сделать один жизненно важный вывод: она со всей очевидностью поняла, что времени на всё не хватит, а значит, нужно выбирать. Для того чтобы выучить латынь и эффективно применять эти знания, нужны годы. Один семестр по сокращённой программе – это то же самое, что зажечь спичку в соборе, где не видно ни зги, и попытаться за несколько мгновений увидеть всё, что скрыто в темноте. Разумеется, Ракель могла выбрать маршрут классической филологии, но тогда закрылись бы другие пути. Так, собственно, и работает основная механика жизни. Все дороги не могут быть открыты. И с самого момента рождения человек отмеривает время для чего-то одного, урезая его от чего-то другого.

Мартин часто повторял, что литература не существует сама по себе. Если хорошую книгу не читают, то книгу жаль, но таков неизбежный ход истории. Функция литературы – встреча с читателем, проникновение текста на потаённые территории души. Текст без читателя – это артефакт, черепок исчезнувшей эпохи, способный заинтересовать разве что любителя археологии. Ценность языка и литературы, говорил Мартин, в конечном итоге определяется возможностью их использования. Бессмысленно издавать книги, которые никто не хочет читать. Бессмысленно владеть языком, на котором никто не говорит.

Здесь, подумала Ракель, откинувшись на спинку стула и осматриваясь в поисках официантки, и скрыта, собственно,