Я вошел и, прежде чем сказать bonjour, улыбнулся свободно и наивно, немного застенчиво, с тем «славянским шармом», к которому они так чувствительны. После чего произнес длинную речь, робкую, на изысканном французском языке, изобилующую модными жалобами. Через две минуты я почувствовал, что он мой. Незаметно предложенная пачка сигарет с горячей просьбой принять их обеспечила теплую атмосферу и — номер в гостинице. Далее мы поговорили, естественно, о войне, о священной еде и о департаментах, где ее больше всего. Масло, яйца и мясо сегодня являются решающим фактором при выборе места для летнего отдыха. Париж уезжает в отпуск, чтобы есть. Попрощались мы, как старые друзья.

Вчера вечером я уложил вещи: пижама, мыло, термос с кофе, первый завтрак и, на всякий случай, второй, свитер и книга. Палатку не брал. В девять вечера поехал «заселяться». Если святой Антоний героически сопротивлялся всем соблазнам, каким он, видимо, подвергался во время знаменитого искушения, то только потому, что не спал в парижской гостинице у вокзала Монпарнас. В пустыне — ничего сложного. Бог или дьявол оградили его от ночных испытаний в гостинице на Монпарнасе, и он остался святым. Мне с самого утра кажется, что я парю in odore sanctitatis[738].

Я получил прекрасный номер с малиновым ковром. Кровать огромная, как авианосец типа «Мидуэй». Ванная с биде, как пруд в Альгамбре. Оказавшись в одиночестве в такой комнате, человек чувствует себя совершенно брошенным, ненужным, забытым… Если добавить к этому стыдливый свет ночника, сластолюбиво освещающий всю комнату сквозь тонкий, как женский пеньюар, абажур и мерцания в большом зеркале (сколько всего оно видело…), воцарится безнадежная пустота. Но ничего.

Я разделся, свернул толстую сигарету и закурил, выключил свет и открыл окно, вечер жаркий. Влажная тяжелая парижская жара. Тишина. Еще кое-где в окнах горел свет, от вокзала доносилось ровное приглушенное дыхание локомотивов. И вдруг откуда-то из здания напротив, из темного окна, через душный двор долетел приглушенный крик женщины. Этот. Я внезапно почувствовал себя волком и насторожился. Молчание, а потом тот же стон, еще более глухой. Как сигнал. В соседней комнате, до сих пор тихой, раздался внезапный стук мебели. Потом возня и продолжительный женский смех, подавленный поцелуем. Смех самки сквозь стиснутые зубы. И снова стук мебели. Тишина. Затем с другой стороны, рядом с моей кроватью, до меня донесся другой звук. Монотонный, однообразный, почти заводской скрип кровати. Минута, две, три, я смотрю на светящиеся в темноте часы — всё то же. Звук утомительный, скучный и безнадежный. «Какой-то стахановец», — думаю я, следя за временем. Ну наконец-то, брат. Я даже вспотел. Воцарилась мертвая тишина, сейчас придут с носилками. Тем временем на противоположной стороне развлекались на полную катушку. Шорох и топот босых ног. Мелкие шаги нимфы и длинные прыжки сатира. Искристый и звонкий смех. Звон стекла и звук открываемой бутылки шампанского. Доставаемая из ведерка бутылка сладострастно трется о кусочки льда. Я ужасно хочу пить и отдал бы все, что угодно, за бокал холодного сухого шампанского. Что-то меня кусает. Я включаю свет, и почти в лицо мне прыгают пузырьки — блох. Парижское кроватное шампанское. Брызжут во все стороны шустрые и ловкие. Одну я поймал. Выключаю свет, и тишина. Вдруг визгливое, пронзительное и резкое «ой»… «Понятно, — думаю я, — старая шутка: он положил ей кусок льда в кровать под рабочую часть тела». Он хрипло и грубо смеется. Теперь уже и она смеется. Клиент всегда прав. Я закуриваю вторую сигарету.

Тишину спящего двора вдруг нарушает голос радио: «На этом мы заканчиваем шестой выпуск Британского радио на польском языке, вы сможете услышать нас снова в час пятнадцать минут по центральноевропейскому времени». На мгновение я не знаю, где я. Несколько глухих четырехкратных ударов разносятся по двору. Лондон. Польский выпуск закончился в 11.15. Зычный голос произносит: Ici Londres… voici notre…[739] Сразу после польского, прервав его, следует сообщение по-французски. Я еще слышу: Russie — les troupes russes après avoir brisé la résistance allemande dans le secteur au nord du Bielgorod, avancent sur…[740] Эти всегда идут вперед.

Спал я плохо. До глубокой ночи слушал разные сводки союзников из Лондона. Кто-то во дворе включил на полную громкость. По-видимому, дело в оккупационной хандре. Утром из тяжелого полусна меня вырвало пение петуха. Висящий в клетке на чьем-то окне символ Франции возвещал рассвет. Я ждал, не раздастся ли где-то мычание коровы, но нет. В Париже на четвертом году Новой эры возможно всё. В центре города люди разводят кроликов, уток, индюков, кур и гусей, и погоня за сбежавший птицей — обычное дело даже на Больших бульварах. В метро перевозят коз, картофель взвешивают на автоматических весах на станциях подземки. В небольших гостиницах висят надписи: «Разведение птицы в номерах запрещено». Как во времена Буало и Le Roi Soleil[741].

Дремлю. Затарахтел будильник. Я нервничаю. Удастся ли добраться до кассы до пяти часов? Я пью кофе, скручиваю сигарету и в двадцать минут пятого выскальзываю из гостиницы. Перебегаю на другую сторону улицы и прячусь у стены. На велосипедах проехали двое полицейских, но меня не заметили. С комендантским часом шутки плохи. Тихо и медленно дошел до места, где начала формироваться очередь, и был не первым, а двенадцатым. Передо мной стояли профессионалы. Они спят на самом вокзале, в только им известных местах, среди багажных тележек, в закутках. Так они зарабатывают, наваривая на билете 150–200 франков. В среднем по три билета в день, около 20 000 франков в месяц, то есть зарабатывают столько же, сколько директор крупного завода, плюс целый день свободен. Кассы открываются в семь утра, и тот, кто первый, может уже около восьми идти домой. Это один из самых деморализующих признаков войны. Как сотни, тысячи людей, зарабатывающих сегодня такие большие суммы, смогут после войны нормально работать и зарабатывать? Как исцелить это поколение от привычки спекулировать и рассчитывать на дополнительный доход, на серьезные иногда суммы, «падающие с неба»?

Стоящие впереди разговаривают со знанием дела. На каких направлениях самое большое движение, что ночи холодные, кто-то начинает рассуждать о том, сколько ему взять за тайное укрытие, «мне тоже надо на отпуск заработать. Тогда я буду изображать буржуя, а ты, Франсуа, будешь стоять вместо меня за билетами». Смех. Внезапно нас окружили полицейские. Я посмотрел на часы. Без пяти пять. У них есть право подтрунить над нами. И точно. «Приготовить по 15 франков на штраф, и в полицейский участок», —