— Если съездом не будут приняты меры, завтрашний день будет роковым.

Делегаты в тревоге подняли головы»[1562]. Войтинский отметил: «Тяжелая атмосфера тревоги, неуверенности, подозрений. Провинциалы и фронтовики смотрели на большевиков с ненавистью:

— Заговорщики! Предатели!

Керенский при бурных овациях съезда докладывал о принятых правительством мерах. Приняли набросанное мною воззвание к солдатам и рабочим: «…Контрреволюционеры… ждут минуты, когда междоусобица в рядах революционной демократии даст им возможность раздавить революцию». И в заключение — запрещение на три дня уличных манифестаций»[1563]. Ленин созвал большевистскую фракцию Съезда и сыграл отбой. Сталин подтверждал, что «демонстрация 9 июня была отложена в полном согласии с Лениным»[1564].

Сам Ленин через день в тоне оскорбленной невинности напишет: «Атмосфера испуга и запуганности царит теперь в Питере, доходя до размеров прямо неслыханных… ЦК нашей партии вместе с целым рядом других организаций, в том числе бюро профессиональных союзов, постановляет назначить мирную демонстрацию, шествие по улицам столицы. Во всякой конституционной стране устройство таких демонстраций — неоспоримейшее право граждан… Люди, запутавшиеся и запуганные, в том числе особенно большинство на съезде Советов, делают из-за этой демонстрации неслыханную «историю». Большинство съезда Советов принимает громовую, полную отчаянно-резких слов против нашей партии резолюцию против демонстрации и запрещение всяких, в том числе и мирных, демонстраций на три дня. Когда такое формальное решение было принято, ЦК нашей партии уже в два часа ночи в пятницу постановляет демонстрацию отменить… Вопрос остается: из-за чего запретили демонстрацию?»[1565].

Остаток ночи на 10 июня делегаты съезда провели в казармах и заводских районах. «Впечатление получилось на этот раз убийственное, — рассказывал Войтинский. — На мою долю выпало «уговаривать» 3-й пехотный полк. Несмотря на ночную пору, все солдаты были на ногах, многие при оружии. На мой вопрос, почему они не легли спать в обычное время, солдаты отвечали:

— Велено быть готовыми выступать.

— Зачем при оружии?

— Идем резать буржуазию.

Собрав полк, обратился к нему от имени съезда Советов. Поднялись крики:

— Не знаем никакого съезда!

— Это съезд земских начальников!

Когда я сказал, что я — член Исполнительного комитета Петроградского Совета, опять крики:

— Комитет жидами захвачен!»[1566]

К утру усилиями военной организации большевиков и делегатов съезда, которые разъехались по казармам, манифестацию удалось остановить.

В Кронштадт весть об отмене выступления привез редактор местных «Известий» Любович. Рассказывал Флеровский: «Любович не был массовым оратором. Но здесь требовалось больше мужества, чем ораторских талантов. И Любович мужественно вступил на шатающуюся трибуну. Только близко стоящие к трибуне хорошо расслышали его и сначала не поняли, не поверили, а затем, когда до сознания их дошло «отмена», они ответили негодующим ревом, и Любович покинул трибуну. Мне предстояло быть второй жертвой. Впервые на этой любимой трибуне я чувствовал себя, как, должно быть, чувствуется на эшафоте». Немедленный бунт Кронштадта удалось предотвратить, выбрав полномочную делегацию человек из двухсот, которая поехала «смотреть Питер». «Делегация была громоотводом. После ее отъезда масса разбрелась, утомленная, недовольная, разочарованная»[1567].

Утром открылось в Таврическом дворце заседание съезда. «Выяснилось, что демонстрации не будет — но вместе с тем выяснилось из докладов членов съезда, насколько враждебна ему клокочущая в рабочих кварталах и казармах стихия. День 10 июня прошел спокойно. Но мы жили, как на вулкане»[1568].

Одиннадцатого июня, писал Троцкий, «собирается грозное судилище: Исполнительный комитет, члены президиума съезда, руководители фракций, всего около 100 человек. Прокурором выступает, как всегда, Церетели. Задыхаясь от бешенства, он требует суровой расправы и презрительно отмахивается от Дана, который всегда готов травить большевиков, но еще не решается громить их.

— То, что делают теперь большевики, это уже не идейная пропаганда, это заговор. Теперь мы перейдем к другим методам борьбы. Большевиков надо обезоружить. Заговоров мы не допустим.

Зал застыл в оцепенении… Не менее бледный, чем Церетели, Каменев поднимается с места и восклицает с достоинством, силу которого чувствует аудитория:

— Господин министр, если вы не бросаете слова на ветер, вы не имеете права ограничиваться речью. Арестуйте меня и судите за заговор против революции.

Большевики с протестом покидают заседание, отказываясь участвовать в издевательстве над собственной партией. Напряжение в зале становится невыносимым. На помощь Церетели спешит Либер. Сдерживаемое бешенство сменяется на трибуне истерическим неистовством. Либер требует беспощадных мер… Но его слушают без сочувствия, даже полувраждебно…

— Мы не боремся с левым течением, — иезуитствует Дан… — мы боремся с контрреволюцией. Не наша вина, если за вашими плечами стоят прихвостни Германии»[1569].

В защиту большевиков выступил Мартов. Провинциальные депутаты «истерически протестовали против того, что петроградцы втягивают их в свои «домашние споры», призывали к единству, рассказывали о том, как хорошо уживаются они с большевиками «у себя» — на Волге, на Урале, в Сибири». Предложение Церетели о разоружении большевиков не прошло как неосуществимое: «дружины добровольно не сдали бы оружия, а солдаты отказались бы силой отбирать у рабочих винтовки, которые сами же в феврале и позже давали рабочим». Наконец приняли краткую резолюцию: уличные демонстрации могут проводиться лишь с ведома и согласия Совета. Съезд также решил назначить на 18 июня манифестацию, которая должна была выявить единство революционной демократии Петрограда. «Затея в основе своей была нелепая: нельзя выявить то, чего нет»[1570].