Мы знаем, что Ливонская война, как собственно война между Россией и Ливонией, продолжалась недолго. В августе 1560 года, после завоевания столицы ордена, города Фелина, Ливония, как государственное образование, прекратила свое существование. Под ударами русского оружия рыцарская держава развалилась. Но падение Ливонии, как и ожидалось и предсказывалось, не прекратило войны, оно только поменяло для России противников. В 1561 году, когда магистр Ордена передал земли Ливонии в литовское владение, признав над собой власть великого литовского князя, война перестала быть русско-ливонской, как таковой, и стала русско-литовской. Литва долго выжидала случая, пока, наконец, не согласилась взять на себя роль ливонского защитника и покровителя. К тому времени Москва в определенной степени преуспела в своем начинании, она оккупировала многие орденские земли, а приобретением Нарвы расширила свои прибрежные владения. Но нельзя не сказать, что в непрестанных осадах и штурмах немецких крепостей она растратила и свои силы. В этом смысле новый противник удачно выбрал момент вступления в войну за орденское наследство, когда Россия в достаточной мере исчерпала и свои собственные ресурсы. Ливония вдруг оказалась разорванной на несколько частей, каждая из которых досталась одному из соседей: Швеции, Дании, Литве и Московскому государству. Такой первоначальный, непроизвольный дележ в принципе, если не считать частностей и мелких деталей, устраивал всех, кроме Москвы. Вернее сказать, Москва не поняла тогда того, что ее такой дележ тоже устраивал. Москва просто не догадывалась, что на тот момент сложилась ситуация, когда она может с выгодой завершить войну, оставив за собой то, чем на тот момент владеет. Ведь претензии ее главного соперника — Литвы на большее были ничем иным, как ответной реакцией на позицию Москвы, требовавшей всей Ливонии. Договориться тогда о мире на взаимно приемлемых условиях, сохранив «статус-кво», долго еще оставалось более чем реальной перспективой. Тем более что престарелый Сигизмунд-Август, и раньше-то не отличавшийся воинственностью, теперь вообще стал склонен к любому мирному соглашению.

Вступление Литвы в войну за обладание Ливонией стало не последним просчетом московской дипломатии. Не осталась в стороне и дружественная Литве Польша. В 1569 году эти две державы, окончательно объединившись, создают единое государственное образование — Речь Посполитую. Но и этим лагерь противников России в Ливонской войне не исчерпывается. Вскоре в войну против Москвы оказывается втянутой Швеция, и естественно, что Россия оказалась не в состоянии с успехом бороться сразу против нескольких достаточно мощных европейских государств. Но если пытаться объяснить этим фактом поражение Грозного в войне на западе и оправдать царя невозможностью противостоять такой коалиции, то хочется задаться вопросом: а где же была дипломатия царя, позволившая такой коалиции состояться? Почему русский царь оказался в полной изоляции? Ведь такой союз противников Москвы был изначально неизбежен, и в том, что Грозный не предвидел этого, и заключается его очередной просчет. И уж если мы стали говорить о его просчетах, то нельзя не отметить, что даже тогда, создав коалицию, противники продолжали настаивать перед русской стороной на прежних условиях, ничуть не усилив их, оставляя русскому царю полную возможность выйти из войны с честью и в то же время с некоторыми территориальными приобретениями.

Мы видели, как на протяжении почти всех последующих лет войны, за исключением последних лет двух, от силы трех, главные воюющие стороны — Московское государство и Речь Посполитая вроде бы претендовали каждая на всю Ливонию. Но нам более чем понятно, что ни одна из сторон реально на это не рассчитывала и предъявляла свои требования только в противовес сопернику как встречные. А что касается польско-литовской стороны, то она этого и не скрывала. Вплоть до утверждения на престоле Стефана Батория Речь Посполитая постоянно показывала готовность уступки, но, не встречая понимания Москвы, вынуждена была оставаться в конфронтации. Наверняка в Кракове и в Вильно были готовы к тому, что земли бывшего Ордена придется разделить между собой и Москвой. И во всех предложениях польско-литовской стороны до появления на исторической сцене Батория просматривается именно такая перспектива.

Но Москва с тупым упрямством продолжала стоять на требовании всей Ливонии. Больше того, она, совершенно не соизмеряясь с реальным положением вещей, нет-нет начинала вдруг требовать от противника Киева, Волыни и других южнорусских уделов, давно попавших под власть Литвы. Сколько бы это еще продолжалось, если бы к власти в соседнем государстве не пришел Стефан Баторий, сказать трудно. Кстати, в избрании на краковский трон седмиградского князя кроется, может быть, самая большая ошибка Грозного.

Интересно послушать мнение на этот счет историка Костомарова:

«Нельзя приписывать личной мудрости царя Ивана высказанное им много раз сознание права на возвращение русских земель, как древнего достояния державы, имевшей название русской и хотевшей быть всерусскою перед целым миром. То же говорилось и предшественниками Ивана; этому надлежало повторяться из уст его преемников; то было прирожденное стремление Москвы. Но отношения царя Ивана к Польше и Литве были иные и исключительные; его предшественники не бывали в таком положении, как он. Прекращение Ягеллоновой династии не только открывало новый путь будущности соединенной державы Польши и Литвы, но должно было отразиться важным влиянием на историю всего севера Европы. Была известная партия, желавшая избрать в короли принца из московского дома, но была партия, искавшая, напротив, таких связей, которые бы вели к враждебным отношениям с Москвою. В чем же состояла задача русского царя? Воспользоваться обстоятельствами и стараться повернуть их как можно лучше для московской державы, и, разумеется, так или иначе, но возможно ближе к заветной цели.

Царь Иван Васильевич показал в этом случае неуменье и сделал так, как только можно было сделать хуже для Москвы».

Действительно, русскому царю вдруг явилась возможность бескровно повернуть ситуацию в свою пользу, когда кандидатуру его сына, а потом и его самого выдвинули на польско-литовский престол. Как распорядился Грозный царь такой возможностью, мы видели. Он сделал все для того, чтобы результат стал отрицательным, и виной этому было все то же болезненно ревностное отношение к своей власти. Для успеха дела нужно было всего-то поубавить высокомерия и пустить в оборот такое мощное средство, как деньги. Но пойти и на то, и на другое означало для русского царя поступиться моральными атрибутами своей власти, чего Иван Васильевич допустить не мог. При этом заметим, он не поступался бы атрибутами власти у себя в России. Разговор шел о Речи Посполитой, в которой у него пока не было никакой власти. Но болезненность и воспаленность воображения царя к тому времени достигли такой степени, что уже при первом озвучивании его имени на сейме как кандидата на престол соседнего государства он посчитал себя располагающим в Польше и Литве всеми теми же атрибутами власти, что и у себя в Москве. Иначе и сама власть в Речи Посполитой ему была не нужна.

То же высокомерие сквозит во всех его отношениях с сеймом. Остается Грозный до поры до времени верным своей заносчивости и в дипломатической переписке с польским королем об условиях мира. Это уже перед последней кампанией, когда Россия встала перед фактом тяжелого военного поражения, спеси у ее царя заметно поубавилось. А до того блестящие военные победы Стефана Батория над войсками Ивана Грозного в глазах московского самодура имели мало смысла и значения только потому, что они одержаны монархом выборным, располагающим ограниченной властью. Несмотря на свои поражения, Грозный долго еще не убавлял высокомерия в тоне, ощущая себя монархом природным, абсолютным. То, что на западе взломана граница Московского государства, то, что одна за другой падают его крепости, и Баторий идет по русской земле, занимая на ней город за городом, для Ивана не так важно. В ответ на предложения о мире, естественно, на невыгодных для Москвы условиях, предложения, подкрепленные Баторием перечислением его побед, Иван Васильевич с тонкой иронией, тоном человека, обладающего неоспоримыми преимуществами над всеми победами врага и компенсирующими все собственные военные поражения, колет противнику глаза избирательным характером его власти: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». В этом был весь Иван. К сожалению, не только в этом.