Любопытно, что в ходе следствия и допросов попутно раскрыли еще одну кражу, когда «рабочий инвалидной № 3 роты рядовой Александр Степанов… объявил, что он уже несколько раз делал похищения с половины Его Высочества Наследника Цесаревича и большей частью крал медную посуду, сбывая ее в железные лавки», а по возвращении императорской семьи из путешествия продал два ящика шампанского «на сторону»[1012].

Ровно через год, в октябре 1844 г., из комнат Зимнего дворца, в которых квартировал брат великой княгини Марии Александровны, принц Гессен Дармштадский, украли нумизматическую коллекцию, состоявшую из золотых монет[1013]. Следствие установило, что коллекция хранилась в запертом столе в особом ящике, тоже запертом на ключ. Сам ключ от ящика «находился у Его Высочества, а от стола был спрятан в той же комнате в шкафу»[1014]. 12 октября 1844 г. принц приехал в Зимний дворец и обнаружил, что «замок в столе испорчен, а ящик, в оном находящийся, отперт, и из числа монет 16 штук, по представляемой у сего ведомости, вовсе не оказалось. Кроме сего, оказался также попорчен замок в комоде, там же находящемся, но учинено из оного какое похищение, еще не известно». Наличие монет не проверялось с мая 1844 г., а ключ «от квартиры Его Высочества во все сие время находился у ливрейных служителей половины Государя Наследника Цесаревича».

В ходе следствия допросили ливрейных служителей и установили, что летом в комнатах герцога нижними чинами мастеровой роты проводился косметический ремонт. На следствии лакей Деревягин сознался в краже «6 серебряных иностранных монет, которые он, Деревягин, хотя сознался, что похитил из стола в опочивальной комнате принца, но в похищении золотых монет сознания не учинил». Лакея арестовали, исключили из дворцового штата и направили для суда военному генерал-губернатору Петербурга.

Городская полиция по списку редких золотых монет сумела разыскать и изъять три монеты «в меняльной лавке под № 22 здешнего мещанина Волобуева», тот «около двух недель назад купил эти монеты от неизвестного ему человека». Этим все и закончилось.

Очень редко под подозрение попадала ближняя прислуга императорской семьи. Например, в 1851 г. очень жестко обошлись с камер-медхен великой княгини Марии Александровны Опочининой, ее не только уволили со службы «по повелению Их Императорских Высочеств», но и заточили в монастырь. 4 июня 1851 г. состоялось высочайшее повеление: «Камер-медхен Агриппину Опочинину сослать на покаяние в один из женских монастырей, по назначению святейшего Синода, на всю жизнь ея»[1015]. В результате камер-медхен поместили в Спасо-Бородинский женский монастырь Московской епархии. Однако это не устроило Николая I, и 15 июня 1851 г. по высочайшему повелению камер-медхен поместили «в другой монастырь, который по-далее и построже…». Еще раз упомянем – это было пожизненное… В итоге камер-медхен оказалась в Пустынном Белбажском Троицком женском монастыре в Костромской епархии[1016]. Причиной столь жесткого решения стало хищение «из ожерелья Государыни Цесаревны 8 жемчужин»[1017].

Видимо, к этой краже каким-то образом оказался причастным гоф-медик Зимнего дворца, поскольку тогда же «Цесаревич приказал без всяких церемоний уволить доктора Виткова от звания придворного доктора (дежурного гоф-медика)»[1018]. По распоряжению Николая I лекаря Виткова выслали «из Петербурга, для определения куда-либо в уезд Оренбургской губернии для производства там вольной практики». Однако за лекаря вступилась его жена – Мария Виткова. В прошении она пишет, что осталась без средств с малолетним сыном и новорожденной дочерью, добавляя, что «муж мой бывший… не способен ни к какому безнравственному поступку». Николай Павлович был отходчив, и не успел лекарь Витков доехать до Оренбурга, как последовало новое распоряжение императора: «возвратить его в Петербург, но не к Высочайшему двору, но для производства вольной практики», поскольку «по произведенному исследованию о пропаже из ожерелья государыни цесаревны 8 жемчужин не оказалось, чтобы Витков принимал участие в похищении оных»[1019]. В 1854 г. Николай I разрешил лекарю Виткову вернуться на государственную службу.

Кражи случались не только в Зимнем дворце, но и в Императорском Эрмитаже. Количество краж мало зависело от того, общедоступен был музей или он функционировал в режиме «только для избранных». По большей части воровали «по мелочам», хотя в отношении Императорского Эрмитажа говорить о «мелочах» как-то неудобно.

Кражи в Зимнем дворце чаще всего раскрывались, а вещи возвращались в резиденцию. Но следует сказать и о высочайших решениях, наносивших серьезный урон художественным коллекциям Императорского Эрмитажа. Причем речь не идет о личных или дипломатических подарках, когда по высочайшей воле вещи или картины просто вычеркивались из каталога Императорского Эрмитажа, а о жестких решениях российских монархов. Конечно, с нашей, современной точки зрения.

Например, после подавления Польского восстания 1831 г. в Императорский Эрмитаж в 1834 г. привезли из Варшавы «транспорт картин» и прочих вещей в 37 ящиках. По распоряжению Николая I 65 картин, среди которых преимущественно были портреты польских государственных деятелей, сожгли во дворике у Малого Эрмитажа. Тот же самый Николай I распорядился переплавить подносные «именные» серебряные сервизы времен Екатерины II, оставив лишь несколько вещей в качестве эталонных экземпляров.