и врезается в толпу, где я стою. Я осыпаю его ругательствами, он дает мне в зубы. В пылу драки мы сбиваем с ног несколько человек. Они это любят — когда им самим перепадает. Да завтра ты все это сам увидишь.

— А что ты делал сегодня? — спросил я.

— Ходил в пивную, трепался там до одури; рассказывал здешним, что копаю картошку. Ну и хвастал, конечно: «Вот подождите, откроется ярмарка, я не я буду, если не уложу кого-нибудь из этих приезжих парней».

— Ты всегда говоришь, что копаешь картошку?

— Нет, иногда хозяин заставляет меня водить на веревке быка. Берет на время у какого-нибудь фермера — а люди думают, что я веду быка на ярмарку. Когда я прохожу мимо нашего балагана, хозяин начинает кричать: «Где тот здоровенный скотовод, о котором все говорят? Где тот верзила, который всюду похваляется, будто его нельзя сбить с ног? Может, он сейчас здесь?» — «Это я! — кричу. — Давайте мне любого из ваших шалопаев, я ему покажу».

Хозяин делает вид, что рассвирепел.

«Привяжи где-нибудь своего быка и иди сюда!» — орет он.

Толпа ужасно любит такие фортели.

— Неужели тебе нравится такая жизнь? — спросил я. — И что ждет тебя впереди?

— А ничего, — пожал плечами Рэд Маллиген. — Что может меня ждать? Кончаешь тем, что спиваешься или превращаешься в идиота. Если посчастливится, устроишься дворником при пивной. Некоторым удается поступить на фабрику или еще куда-нибудь, но это только если глаза еще видят и уши слышат и не ходишь, спотыкаясь, как будто под тобой земля качается.

Он замолчал и запустил широко растопыренные пальцы в волосы.

— Не знаю, — сказал он; потом, приняв вдруг какое-то решение, добавил другим тоном: — Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он вытащил из кармана сложенный в несколько раз лист бумаги, развернул его и протянул мне:

— Вот мой контракт. Прочти.

Это было соглашение, изобилующее юридическими терминами — Рэд Маллиген, «нижеименуемый, работающий по найму», обязывался на протяжении девяти месяцев служить боксером у Вильяма Хадсона «и ломимо того выполнять другие работы, связанные с установкой, разборкой и упаковкой оборудования, палаток, багажа и присмотром за таковыми, а также нести любые другие обязанности по усмотрению хозяина».

За эту работу Рэду полагалось вознаграждение в размере двух фунтов в неделю и пропитание.

«Он должен будет отдавать все свое внимание и время своим обязанностям — гласило соглашение — и честно и преданно служить хозяину».

Далее следовала оговорка, что контракт расторгается в случае болезни Рэда; что контракт может быть расторгнут и по другим причинам, и что Рэд «не должен разглашать или обсуждать с кем-либо содержание контракта». В заключительном абзаце Рэд ставился в известность, что хозяин имеет право уволить его за проступок или пьянство, ничего при этом не заплатив.

— А кому дается право решать, что такое проступок? — спросил я Рэда.

— Хозяину. Мы до конца сезона не получаем ни гроша. Предполагается, что хозяин произведет расчет после окончания сезона, но на последней неделе он выбирает день и ставит нам выпивку, мы, конечно, на нее набрасываемся — что поделаешь, уж такие мы уродились! А после выпивки объявляет представление. Мы не являемся — потому что все вдребезину пьяные. Это — уже проступок. И всех нас по шапке — да еще без гроша!

Маллиген налил себе еще кружку чая и стал ложку за ложкой накладывать сахар.

— Интересно, что дает человеку сахар? — спросил он.

— Говорят, сахар дает энергию.

— Черт возьми, как раз то, что мне нужно.

— Сколько раз за сезон тебе приходится выходить на ринг?

— Сейчас соображу. — Он прищурил глаза, устремил их в небо и, беззвучно двигая губами, начал считать. — Около ста пятидесяти раз. Вот, смотри сам: два представления в неделю, девять месяцев, два выхода на ринг в каждом представлении, четыре выхода в неделю, тридцать девять недель. Всего сто пятьдесят шесть выходов, верно? — Он замолчал. — Да, правильно — сто пятьдесят шесть. На деле получается еще больше.

— И если бы еще только бокс, — продолжал Рэд. — За сезон мы покрываем расстояние больше двадцати тысяч миль. Выезжаем из города часто в восемь вечера, едем всю ночь, чтобы поспеть к утру в другой город, где в тот же день выступаем. Чтобы поставить балаган, надо два часа. Это, доложу я тебе, работенка!

— Интересно, сколько ударов падает на твою голову в течение сезона, сказал я, все еще думая о цифрах его печальной статистики.

Рэд улыбнулся:

— Да с тысячу, я думаю. — Он потер пальцами щеку. — И все они дают себя знать…

На следующий день я стоял среди нескольких любопытных перед боксерским балаганом и наблюдал, как Вильям Хадсон готовится зазывать зрителей на свое представление. Был он невысокий, толстый, с растрескавшимися губами и ярким цветом лица. На нем был костюм в клетку, красный галстук бабочкой и серая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок.

Чувствовалась в нем уверенность человека, который привык, чтобы его слушались, который нажил много денег и собирается нажить еще больше.

— Сюда, Джонни! — отрывисто скомандовал Хадсон чемпиону, пальцем указывая на место рядом с большим барабаном в конце помоста.

Джонни, засунув руки в карманы синего халата, накинутого поверх трусов, прошел вдоль помоста к барабану.

Остальные три боксера встали в ряд на помосте. Все они были в халатах, лица их не выражали никакого интереса ни к приготовлениям Хадсона, ни к людям, собиравшимся внизу. Они смотрели поверх голов зрителей, занятые своими мыслями. Эти привычные невеселые мысли помогали им не думать о надвигающейся жестокой схватке.

— Давай, — сказал Хадсон.

Джонни начал бить в барабан, ритмичные звуки привлекли внимание людей на площади. Многие оторвались от забора и пошли по направлению к балагану.

Хадсон, сложив руки рупором, стал взывать к толпе! «Спешите! Спешите! Спешите!»

«Бум! Бум! Бум!» — вторил барабан.

— К нам, к нам! Вы увидите мировой бокс! Превосходные боксеры! Знаменитая труппа Хадсона. Спешите! Спешите!

Хадсон дал сигнал боксерам.

— Гей, гей, гей! — выкрикнули они в унисон. — Гей, гей! Гей! Закричали они еще громче, затопали ногами, замахали руками. Барабанный бой участился.

Толпа росла, заполняя дорожку вокруг арены, мешая проходить. Женщины с детскими колясками, ребята с шарами, целые семьи с термосами и корзинками с едой, наткнувшись на препятствие, останавливались послушать.

— А где ваши собственные боксеры? — взывал Хадсон громовым голосом. Желающие, поднимите руку. Кто первым поднимет, тот пойдет первым.

— Гей, гей, гей! — кричали боксеры.

Местный паренек, стараясь скрыть робость под лихим видом, поднял руку.

— Рискну, пожалуй!

— Как тебя зовут, сынок?

— Том Филдс.

— Когда-нибудь занимался боксом, Том?

— Немножко.

— С кем хочешь драться?

— А вон с тем парнем. — Том показал на Новичка, который сразу сбросил