была постоянная опора, пусть на сопротивление. По улице шагал, словно опираясь на встречный ветер, иначе не смог бы передвигаться, словно колосс на глиняных ногах». Такой протестантизм напоминает поезд, идущий по рельсам, то в одну, то в другую сторону, одиночество публичное. Но есть и личное. У истинных одиночек считанные сторонники, не толпа, окружающая бунтаря в ожидании вместе с ним триумфа. А действительно одиноким никто не обещает вознаграждения и торжества. Хочу ли я сказать, что Копелев (исхудавший до дистрофии) был прав, упрекая Сучкова? Или Сучков (которого били) страдал больше? Хочу сказать, что имею представление о незаурядных людях сталинского времени, временем созданных, выдвинутых и затем изуродованных. Роль обстоятельств, мера личной слабости и степень вины различны в каждой судьбе.

Сверху

«Рад, что вы собираетесь выпустить книгу о Тургеневе, везучем писателе, ему несомненно удалось многое в жизни найти для нас и для себя, за вычетом справедливого суда. Возможно, и это он обретет со временем».

Джозеф Конрад – Эдварду Гарнету (1917).

Джозеф Конрад имел в виду нападки на Тургенева лево-радикальной молодежи, о чем он слышал от своих польских соплеменников. Но когда Конрад обращался к Гарнету, справедливость уже давно восторжествовала. Признанной мировой знаменитостью Тургенев стал с тех пор, как обосновался во Франции. В Париже его узнавали на улицах. Не все его читали из тех, кто узнавали, но и читавших было предостаточно.

Загородный дом, выстроенный писателем в окрестностях Парижа, смотрит на округу с холма, как бы обозначая положение обладателя воздушного шале – на вершине славы. Внизу – река Сена, ожившие пейзажи импрессионистов, сюда на веслах приходил Мопассан, дальше по реке – замок Дюма, ещё дальше – дом Золя.

Мы с Родионычем находились там по случаю открытия отреставрированного тургеневского дома-музея и учреждения Общества Друзей Полины Виардо, её сестры, певицы Малибранш и Тургенева. «Посланный в мир от имени русской литературы», – говорилось о Тургеневе на конференции, проходившей в доме Виардо на склоне холма. Сборище, организованное Звигульским, создателем Тургеневского музея, не было грандиозным, но – прочувствовано-осмысленным, собравшиеся сознавали, зачем они здесь находятся. Воздаяние по справедливости, которое предсказывал Конрад, совершалось вполне. Не помню, по какому поводу я, выступая, упомянул Шмелева, но в перерыве подошла ко мне средних лет дама, обрадованная упоминанием. Представилась родственницей Шмелева. Сказала: «Я вам и книжки его подарю».

Для этого было надо добраться до Парижа. Повез нас потомок анархиста и племянник литературоведа, авиационный механик Игорь Всеволодович Эйхенбаум, однако повез совсем с другой целью. Родионычу требовалось добыть некий особенный гипс для поправки челюсти. Ехали через Pont Neuf, вывернули на Площадь Ратуши, вдруг Эйхенбаум мне велит: «Вылези и останови уличное движение». Машины шли на нас непрерывным валом. Выбрался я из автомобиля, даже не предполагая, что будет дальше. Слегка махнул рукой. Механическая волна разом замерла. По возвращении провели весь вечер в гостинице, слушая нашего водителя. Ветеран полка Нормандия-Неман Игорь Всеволодович рассказывал о крушении советского сверхзвукового лайнера на авиационном салоне в Ле Бурже. Сам он, исполнявший роль переводчика для нашего экипажа, не погиб благодаря тому, что свою машину припарковал в неположенном месте, Полиция потребовала, чтобы он сошел с самолета и переставил автомобиль, как положено. Он сошел, но в салоне забыл ключи. До взлета оставалось пятнадцать минут. Некогда было возвращаться за ключами. Самолет взмыл в воздух без переводчика. Спустя полчаса это была груда обломков лучшего в мире сверхзвукового ТУ-144. Первое, что Эйхенбаум увидел, когда добрался до взлетной полосы, была связка его ключей. Лежала на столике среди предметов из останков воздушного гиганта.

О катастрофе я прочитал, прослушал и просмотрел доступное любопытствующему – не изыскателю-специалисту. Ясности до сих пор нет, версии колеблются от французского заговора до российского разгильдяйства. Одно объяснение устроило обе стороны: каковы бы ни были реальные причины падения, решили причин не разглашать, чтобы не портить международных отношений, чуть-чуть наладившихся. Ради взаимо-приемлемой версии пожертвовали репутацией одного из погибших советских пилотов, представив его просто недотепой. А мертвые сраму не имут. Узнают правду, когда причины страшного происшествия будут столь же безразличны, как тайна Железной маски.

Пауки в банке

За что боролись

«Люди, я любил вас, будьте бдительны».

Юлиус Фучик перед казнью.

С детских лет охватывал меня страх: вдруг соседи по коммунальной квартире разоблачат Деда Васю? Отца постигла ирония истории, он отвечал за выпуск исповеди чешского героя-мученика, кончающейся словами «…будьте бдительны!», и стал жертвой им же опубликованного призыва. Призыв, хорошо переведенный и редактурой доведенный до афористической выразительности, был взят на вооружение нашей пропагандой, а благородные люди, вдохновляясь призывом, доносили на теряюших бдительность, донесли и на отца, разоблачил его сослуживец, хотя отец, живший, как натянутая струна, бдительности, точно, не терял.

Деда Бориса тоже разоблачил сослуживец, за космополитизм. Знай я больше иностранных слов, назвал бы деда шовинистом. Циолковскому он посвятил свою жизнь, но я у него спросил, почему же село Ижевское, где родился звездный провидец, не переименовали в Циолковское, и дед, ни разу на меня голос не повысивший, крикнул: «Поляк!» Разве это вопль безродной космополитической души?

А Дед Вася ведь был эсером – он сам мне об этом говорил и повторял не один раз. Возьмут соседи и сообщат, что дедушка мой затаившийся враг, с которым нужно вести борьбу. Борьба шла за дрова. Центрального отопления на Большой Якиманке ещё не провели, топили печи, дрова были сложены в общем коридоре, и соседи постоянно таскали чужое топливо. Дед с ними ругался, произносил, словно с трибуны, пламенные речи. На общей кухне я услышал, как соседи говорили, что мой дед «стоял за революцию». Говорили, качая головами: тронуть его трудно. За ту ли революцию он стоял, за которую надо было стоять, у соседей не хватало образования разобраться. Иначе бы, пожалуй, донесли и захапали дрова. Так мне открылась житейская подоплека политических кофликтов.

«Судиться по правам – не тот у них был нрав».

Из басен Крылова.

Хотелось бы мне думать, что самому Сталину пришла в голову мысль посадить в тюрьму друга моего отца Бориса Леонтьевича Сучкова, которого Сталин и назначил директором издательства, а заведующим редакцией художественно литературы в том Издательстве Иностранной литературы, сокращенно «ИЛ», был мой отец. Хотел ли Сталин посадить Сучкова, того знать не могу, но знаю: моего отца снять с должности и оставить без средств существования (за неразоблачение Сучкова) хотел сотрудник,