позах балерин на затейливых фестонах и завитках, которые пан Ктуренда в это время как раз наводил тушью.

Мать пана Ктуренды — худенькая старушка с дрожащим лицом — сидела за ширмой и читала вполголоса польский молитвенник.

— Фестон есть альфа и омега петлюровских ассигнаций, — сказал мне пан Ктуренда наставительным тоном. — Вместо этих двух украинских паненок вы можете без всякого риска нарисовать телеса двух полных женщин, таких, как мадам Гомоляка. Это не важно. Важно, чтобы вот этот фестон был похож на правительственный. Тогда никто даже не подмигнет этим пышным пикантным дамам и охотно разменяет вам ваши сто карбованцев.

— Сколько же вы их делаете?

— Я рисую в день, — ответил пан Ктуренда и важно выпятил губы с подстриженными усиками, — до трех билетов. А также и пять. Зависимо от моего вдохновения.

— Бася! — сказала из-за ширмы старушка. — Сынку мой. Я боюсь.

— Ничего не будет, мамуся. Никто не посмеет посягнуть на особу пана Ктуренды.

— Я не тюрьмы боюсь, — вдруг неожиданно ответила старушка. — Я тебя боюсь, Бася.

— Водянистость мозга, — сказал пан Ктуренда и подмигнул на старушку. — Извините, мамуся, но не можете ли вы помолчать?

— Нет! — сказала старушка. — Нет, не могу. Бог накажет меня, если я не скажу всем людям, что мой сын, — старушка заплакала, — мой сын, как тот Иуда Искариот…

— Тихо! — закричал бешеным голосом Ктуренда, вскочил со стула и изо всей силы начал трясти ширму, за которой сидела старушка. Ширма затрещала, застучала ножками по полу, и из нее полетела желтая пыль.

— Тихо, сумасшедшая дура, или я завяжу вам рот керосиновой тряпкой.

Старушка плакала и сморкалась.

— Что это значит? — спросил я пана Ктуренду.

— Это есть мое личное дело, — вызывающе ответил Ктуренда. Его искаженное лицо было иссечено красными жилками, и казалось, вот-вот из этих жилок брызнет кровь. — Советую не совать нос в мои обстоятельства, если вы не желаете спать в общей могиле с большевиками.

— Негодяй! — сказал я спокойно. — Вы такой мелкий негодяй, что не стоите даже этих ста паршивых карбованцев.

— Под лед! — вдруг истерически закричал пан Ктуренда и затопал ногами. — Пан Петлюра таких, как вы, спускает в Днепр… под лед!

Я рассказал об этом случае Амалии. Она ответила, что, по ее догадкам, пан Ктуренда служил сыщиком у всех властей, раздиравших в то время в клочья Украину, — у Центральной рады, немцев, гетмана, а теперь у Петлюры.

Амалия была уверена, что пан Ктуренда начнет мне мстить и обязательно донесет на меня. Поэтому, как женщина заботливая и практичная, она в тот же день установила свое собственное наблюдение за паном Ктурендой.

Но к вечеру все хитрые меры Амалии, предпринятые, чтобы обезвредить пана Ктуренду, оказались уже ненужными. Пан Ктуренда погиб на глазах у меня и Амалии, и его смерть была так же невыносимо глупа, как и вся его паскудная жизнь.

В сумерки на улице захлопали пистолетные выстрелы. В таких случаях я выходил на балкон, чтобы узнать, что происходит.

Я вышел на балкон, и увидел, что по пустынной площади Владимирского собора бегут к нашему дому два человека в штатском, а за ними гонятся, явно боясь догнать их, несколько петлюровских офицеров и солдат. Офицеры на ходу стреляли в бегущих и неистово кричали: «Стой!»

В это время я заметил пана Ктуренду. Он выскочил из своей комнаты во флигеле, подбежал к тяжелой калитке, выходившей на улицу, и выхватил из замка огромный ключ, похожий на древний ключ от средневекового города.

С ключом в руках пан Ктуренда притаился за калиткой. Когда люди в штатском пробегали мимо, пан Ктуренда распахнул калитку, высунул из нее руку с ключом (он держал его, как пистолет, и издали это действительно выглядело так, будто пан Ктуренда целился из старинного пистолета) и закричал пронзительным голосом:

— Стой! Большевистская падаль! Убью!

Пан Ктуренда хотел помочь петлюровцам и хотя бы на несколько секунд задержать беглецов. Эти секунды, конечно, решили бы их участь.

Я хорошо видел с балкона все, что случилось потом. Человек, бежавший сзади, поднял пистолет и, не целясь и даже не взглянув на Ктуренду, выстрелил на бегу в его сторону. Пан Ктуренда, визжа и захлебываясь кровью, покатился по булыжному двору, забил ногами по камням, затрепыхался, захрипел и умер с зажатым ключом в руке. Кровь стекала на его целлулоидовые розовые манжеты, а в открытых глазах застыло выражение страха и злобы.

Только через час приехала облезлая карета «Скорой помощи» и увезла пана Ктуренду в морг.

Старушка мать проспала смерть сына и узнала о ней к ночи.

Через несколько дней старушку отправили в старинную Сулимовскую богадельню. Я довольно часто встречал сулимовских богаделок. Они гуляли парами, как институтки, в одинаковых темных туальденоровых платьях. Их прогулка напоминала торжественную процессию сухих жужелиц.

Я рассказал об этом незначительном случае с паном Ктурендой лишь потому, что он очень вязался со всем характером жизни при Директории. Все было мелко, нелепо и напоминало плохой безалаберный, но временами трагический водевиль.

Однажды по Киеву были расклеены огромные афиши. Они извещали население, что в зале кинематографа «Аре» Директория будет отчитываться перед народом.

Весь город пытался прорваться на этот отчет, предчувствуя неожиданный аттракцион. Так оно и случилось.

Узкий и длинный зал кинематографа был погружен в таинственный мрак. Огней не зажигали. В темноте весело шумела толпа.

Потом за сценой ударили в гулкий гонг, вспыхнули разноцветные огни рампы, и перед зрителями, на фоне театрального задника, в довольно крикливых красках изображавшего, как «чуден Днепр при тихой погоде», предстал пожилой, но стройный человек в черном костюме, с изящной бородкой — премьер Винниченко.

Недовольно и явно стесняясь, все время поправляя глазастый галстук, он проговорил сухую и короткую речь о международном положении Украины. Ему похлопали.

После этого на сцену вышла невиданно худая и совершенно запудренная девица в черном платье и, сцепив перед собой в явном отчаянии руки, начала под задумчивые аккорды рояля испуганно декламировать стихи поэтессы Галиной:

Рубають лiс зелений, молодый…

Ей тоже похлопали.

Речи министров перемежались интермедиями. После министра путей сообщения девчата и парубки сплясали гопака.

Зрители искренне веселились, но настороженно затихли, когда на сцену тяжело вышел пожилой «министр державных балянсов», иначе говоря министр финансов.

У этого министра был взъерошенный и бранчливый вид. Он явно сердился и громко сопел. Его стриженная ежиком круглая голова блестела от пота. Сивые запорожские усы свисали до подбородка.

Министр был одет в широченные серые брюки в полоску, такой же широченный чесучовый пиджак с оттянутыми карманами и в шитую рубаху, завязанную у горла тесемкой с красными помпончиками.

Никакого доклада он делать не собирался. Он подошел к рампе и начал прислушиваться к гулу в