сдержанным бешенством Лотарио, – уже и теперь мейстер Абрагам вполне завладел доверием великого герцога, а с этим злокозненным котом он добьется всего, что только ему понадобится. Подлая бестия будет называться magister legens, получит докторскую степень, станет, наконец, читать лекции в качестве профессора эстетики, станет читать об Эсхиле… Корне-ле… Шекспире!.. Я просто готов утратить рассудок! Кот будет рыться в моем святилище, а у него такие подлые когти!

При этих словах Лотарио, господина профессора эстетики, все были поражены крайним изумлением. Один полагал, что совершенно немыслимо, чтобы кот мог читать и писать, так как усвоение этих необходимых элементов всех наук требует не только обладания способностью усвоения, которой наделен лишь один человек, но требует еще и известной доли разума, которым обладают далеко не все люди, хотя они и гордость мироздания, а тем менее бессмысленное животное.

– Любезнейший, – заговорил другой, как мне показалось из корзинки, чрезвычайно серьезный господин, – что разумеете вы под бессмысленным животным? Нередко, погрузившись в тихое самосозерцание, я испытываю глубочайшее почтение перед ослами и перед другими полезными животными. Я не понимаю, почему приятное домашнее животное, одаренное счастливыми природными способностями, почему бы оно не могло научиться читать и писать, почему бы оно даже не могло возвыситься до роли ученого или поэта? Разве у нас нет тому примеров? Конечно, я не могу указывать на «Тысячу и одну ночь», как на солидный исторический источник с несомненными прагматическими достоинствами; но разве сами вы, любезнейший, не помните о «Коте в сапогах», о Коте, исполненном благородства, проницательного ума и глубокой учености?

Услышав похвалы коту, бывшему моим достойным предком, как это явственно говорил мне внутренний голос, я так обрадовался, что не мог удержаться и два или три раза чихнул.

Оратор умолк, и все боязливо посмотрели на мою корзинку.

– Contentement, mon cher! – воскликнул наконец серьезный господин, только что говоривший. – Если не ошибаюсь, вы, достопочтенный эстетик, упомянули тут о пуделе Понто, вы сказали, что он изобличил перед вами поэтические и ученые начинания кота. Это напоминает мне о честнейшем Берганце Сервантеса; недавно в чрезвычайно интересном сочинении были доставлены сведения об его судьбах. Эта собака также представляет собой характерный пример способности животных к образованию и приобретению сведений.

– Однако, любезнейший друг, – заговорил другой, – что за примеры вы приводите? О собаке Берганце говорит Сервантес, а он, как известно, был романист. История Кота в сапогах – детская сказка. Конечно, Людвиг Тик рассказал ее так живо, представил все так наглядно, что действительно может произойти недоразумение и легко представить себе, что все это было в действительности. Итак, вы ссылаетесь на двух поэтов, как будто бы они были натуралистами или психологами. Неужели вы не знаете, что художники менее всего строгие мыслители, что они неисправимые фантазеры, распространяющие среди публики разные небылицы? Скажите, пожалуйста, каким образом такой рассудительный человек, как вы, мог сослаться на поэтов, чтобы засвидетельствовать вещь, противную всякому здравому смыслу? Лотарио – профессор эстетики, и ему позволительно иногда сболтнуть вздор, но вы…

– Погодите, – заговорил серьезный господин, – не горячитесь так. Подумайте-ка лучше серьезно о том, что, когда идет речь о чудесном, о невероятном, можно ссылаться именно только на поэтов, потому что простые историки ни черта в таких вещах не смыслят. Да-с, когда что-нибудь волшебное приведено в надлежащую форму и должно быть сообщено в виде чисто научных фактов, доказательства известного тезиса всегда с наибольшим удобством почерпают у одного из знаменитых поэтов, на слова которого можно положиться. Я вам приведу один пример, и вы должны быть им довольны, будучи сами ученым доктором! Я приведу вам пример одного знаменитого врача, который, сочиняя научный трактат о животном магнетизме, ссылается на Шиллера и его «Валленштейна» с целью наглядно доказать соотношение человеческой души с мировым духом и существование удивительной способности предчувствия. Он цитирует из Шиллера слова «Есть в жизни человека подобные мгновенья» и потом: «Такие голоса для нас звучат – сомненья в этом быть не может». Продолжение вы сами можете прочитать в трагедии.

– Вот в чем дело! – возразил доктор. – Но вы уклоняетесь, вы заводите речь о магнетизме и готовы наконец утверждать, что наряду с другими чудесами магнетизер может также преподать и науки способному коту.

– Кто же в состоянии точно определить, как магнетизм действует на животных? – ответил серьезный господин. – Кот, уже имеющий в себе электрические токи, как вы сами сейчас можете в этом убедиться…

Мгновенно вспомнив о Мине, которая так горько жаловалась на подобные опыты, доставившие ей досаду и мученье, я страшно испугался и громко замяукал.

– Клянусь адом и его ужасами, – воскликнул с испугом профессор, – дьявольский кот слышит нас, он все понимает, я его задушу собственными руками!

– Вы говорите вздор, – сказал серьезный господин, – вы говорите чистый вздор, профессор. Я никогда не потерплю, чтобы вы причинили хотя малейший вред коту, успевшему приобрести мои симпатии уже теперь, когда я еще не имею счастья быть в числе его близких знакомых. В конце концов, я готов думать, что вы ему завидуете, как стихотворцу. Этот кот никогда не будет профессором эстетики, и вы можете успокоиться. Разве в древнейших академических статутах не сказано коротко и ясно, что, благодаря крайним злоупотреблениям, имевшим место в академической жизни, отныне ни один осел не может быть допущен к званию профессора? Разве же эту статью нельзя расширить на животных всех родов и семейств до кота включительно?

– Быть может, – ответил профессор недовольным тоном, – я допускаю, что кот никогда не будет ни magister legens, ни профессором эстетики, но писателем он рано или поздно сделается непременно: благодаря новизне он найдет издателей и читателей, похитит у нас гонорары…

– Я, право, не понимаю, – возразил серьезный господин, – какое может быть основание мешать славному коту, любимцу нашего мейстера, вступить на поприще, где уже толкутся столь многие, нимало не взирая на свои силы и способности? Единственная мера, которую нужно, пожалуй, предпринять – это обрезать у него заблаговременно его острые когти; мне кажется, что мы могли бы это сделать сейчас же, дабы гарантировать свою безопасность на тот случай, если он сделается писателем.

Все встали, эстетик схватил ножницы. Каково было мое положение! Я решил бороться с львиным мужеством против поношения, которое готовилось мне. Я готовился к мощному прыжку, чтобы отметить того, кто первый ко мне приблизится! Я ждал, когда корзинка будет раскрыта!

В это мгновение вошел мейстер Абрагам – и мгновенно исчез мой страх, готовый превратиться в отчаяние. Мейстер раскрыл корзинку